Мэтью Риджуэй - Солдат

Когда десант приземлился и начался бой, я приказал Линчу вести самолет на посадку. Джордж выбрал узкую грунтовую дорогу и снизился, чтобы осмотреть ее. Мы вполне могли наскочить на зарытую мину, а такого желания у нас, разумеется, не было. Но ни на дороге, ни на обочинах не было никаких признаков мин, и мы стали делать последний круг для захода на посадку. К этому времени дорогу заполнили парашютисты, с любопытством разглядывавшие нас. Снизившись, мы жестами попросили их убираться с дороги, но они не уходили. Мы сделали еще один заход, ругая парашютистов на чем свет стоит, но они только весело махали нам в ответ. После пяти заходов я разозлился не на шутку. Наконец, кто-то догадался, что мы собираемся приземлиться, дорогу освободили, и мы пошли на посадку. Коснувшись земли, самолет покатился по неширокой дороге с выпуклой проезжей частью и узкими обочинами, за которыми проходила водоотводная груба. Й вылез из самолета и приказал Линчу найти где-нибудь место для машины.

Вскоре около меня стали падать редкие мины, и я вернулся на дорогу. А Линч чувствовал себя, как на охоте. Он рвался в бой и радовался ему, как и Уолтер Уинтон — мой доблестный адъютант, приземлившийся неподалеку на другом легком самолете. То там, то здесь вспыхивала стрельба. Я и сейчас по-мню тот подъем духа, то внезапное обострение всех чувств, которые приходят к человеку в разгаре боя. Приятно было снова оказаться в деле, в гуще атакующих десантников. И Линч, и я испытывали одинаковый восторг, когда раздался первый винтовочный выстрел, а потом стали приближаться разрывы мин, — до тех пор, конечно, пока они не приблизились вплотную.

Спустя много месяцев, когда в Мунсанни начались переговоры о перемирии, моя палатка оказалась около дороги, на которую мы с Линчем приземлились в день высадки десанта.

Во время нашего наступления на север произошел один случай, о котором мне хотелось бы рассказать. В начале марта я находился в передовом батальоне 1-й дивизии морской пехоты и, стоя на заснеженной насыпи у грязной, размокшей дороги, смотрел на колонну, двигавшуюся на север, к полю боя. Как раз подо мной устало плелся изможденный моряк с радиостанцией на спине.

Шнурок одного ботинка у него развязался и тащился по снегу. Другой ногой он наступал на шнурок и на каждом шагу, спотыкался. Я видел, что если он наклонится завязать ботинок, то уже не сможет подняться. Моряк остановился и что-то сказал. Позже мне говорили, что он обратился к своим товарищам со словами: «Эй, кто из вас, сукины дети, завяжет мне ботинок?»

Я не разобрал его слов, да если бы и разобрал, мое намерение не изменилось бы, так как в корпусе морской пехоты такое обращение является признаком дружеского расположения. Я понял только одно: ему необходима помощь. Моя нерешительность продолжалась одно мгновенье, а затем я съехал с насыпи к его ногам, встал на колени и завязал ему ботинок. Позже, когда об этом случае сообщили в Штаты, нашлись люди, которые восприняли мои поступок как театральный жест. Но это было совсем не так: я искренне хотел помочь солдату-фронтовику попавшему в беду. Кроме того, обо мне говорили, что гранаты на перевязи у груди я носил только ради рекламы, как генерал Паттон — пистолеты с покрытыми перламутром рукоятками. Но и в этом не было ни крупицы правды. Я носил гранаты исключительно для самозащиты, ибо еще в Европе убедился, что человек с гранатой в руке всегда может найти выход из самого трудного положения. В Корее я тоже твердо решил, что если вовремя разъездов по линии фронта я попаду в опасное положение, то не сдамся без боя.

Никогда еще американский флаг не развевался над армией более гордой и крепкой, более смелой и боеспособной; чем 8-я. Она была великолепной боевой единицей, способной выполнить любую задачу, которую перед ней поставят. Как военные, так и государственные деятели еще долго будут спорить о том, мудро ли было останавливать наступление этой славной армии при первых слухах, что красные готовы запросить мира. По-моему, теперь бесполезно гадать о том, что произошло бы, если бы наступление продолжалось. Будь у нас в то время приказ выйти к р. Ялуцзян, мы бы его выполнили, если бы правительство согласилось заплатить за это новыми убитыми и ранеными. С чисто военной точки зрения такая операция, по-моему, стоила этих жертв, так как наступлением до рубежа рек Ялуцзян и Тумыньцзян удалось бы очистить от китайцев всю Корею. Правда, значительные силы их продолжали бы стоять перед нами за этими реками. Прижав противника к его главным базам снабжения в Маньчжурии, можно было значительно укоротить его коммуникации, но одновременно нам пришлось бы намного удлинить спои пути подвоза и увеличить протяженность своего фронта со 180 до 670 километров. Согласился ли бы наш народ содержать армию, необходимую для такого расширенйя фронта? Одобрил ли бы он паше наступление в глубь Маньчжурии — в сердце великого азиатского материка, в эту бездонную яму, куда можно поместить все армии свободного мира и где их легко рассеять и уничтожить? Я сомневаюсь в этом.