Георг Борн - Записки штурмовика (сборник)

28 августа я впервые участвовал в ночной операции. Утром меня вызвал к себе фон Люкке и спросил:

– Ну что, умеешь уже пользоваться ножом и револьвером или остался кисляем?

Я ответил, что сумею за себя постоять. Фон Люкке, не дав мне договорить, вполголоса сказал:

– Сегодня вечером ты наденешь свой вольный костюм.

Я перебил командира и возразил, что мой костюм очень потрепан. Фон Люкке ударил кулаком по столу и заорал:

– Ты что, думаешь, идешь на свидание? Если надо будет, прогуляешься и голым. Ровно в десять часов ты будешь на углу Пренцлауерштрассе и Нюрнбергерштрассе. Там встретишь еще трех людей из твоего штурма. Вы будете ходить по Пренцлауерштрассе так, чтобы с Нюрнбергерштрассе вас не было видно. Вы не должны отходить от угла более чем на сто шагов. Когда услышите свисток на Нюрнбергерштрассе, бегите туда и заворачивайте направо. Как только увидите человека в сером плаще и кожаной кепке, окружите его и прощупайте ему материю, а заодно уж и шкуру. Но только ни в коем случае не смейте стрелять. После того как сделаете свою работу, разбегайтесь в разные стороны и садитесь в подземку или автобус. В казарму не являйтесь два дня. Если арестуют, говорите – набуянили по пьяному делу.

– А кто такой парень в сером плаще? – спросил я.

Фон Люкке ударил кулаком по столу и зашипел:

– Боюсь, Шредер, что из тебя ничего не выйдет, и я тебя выкину из СА. Разве я тебя не учил, что штурмовик должен не спрашивать, а слепо повиноваться? Смотри, если ты начнешь болтать, мы тебя так обработаем, что твоим старикам даже не придется расходоваться на гроб.

Потом Люкке неожиданно изменил тон:

– Я пошутил, Шредер, я знаю, что ты настоящий штурмовик и тебя пугать нечего.

Я с волнением дожидался вечера. Радовало, что мне доверяют участие в серьезном деле, но одновременно становилось как-то не по себе, когда я думал о нападении четырех вооруженных людей на ничего не ожидающего человека. Откровенно говоря, я бы с большим удовольствием подколол какого-нибудь полицейского. Но фон Люкке говорит правильно: надо поменьше думать и исполнять приказания. Кроме того, если не я буду участвовать в нападении, то пошлют другого штурмовика.

В десять часов вечера я был на условленном месте. Там уже прогуливалось двое наших ребят, вскоре подошел третий. Мы разбились на две пары и стали фланировать на расстоянии сотни шагов. Прошло двадцать минут, полчаса, еще десять минут – на Нюрнбергерштрассе все тихо и спокойно. Вдруг раздается довольно громкий свист. Улица почти безлюдна, только влево от Пренцлауерштрассе идет женщина. Мы бросаемся вперед, заворачиваем направо на Нюрнбергерштрассе и почти сразу налетаем на человека среднего роста, в сером плаще и кожаной кепке. Я оказываюсь впереди всех, толкаю его изо всей силы в плечо, но забываю вынуть нож. Человек пошатнулся от толчка, но быстро выпрямился и ударил меня в зубы. Я чувствую хруст сломанных зубов, мною овладевает дикая ярость. Я хватаю человека в сером плаще за горло. В этот момент вижу, как двое наших ребят налетают на него и ударяют ножами в спину и в бок. Человек в кожаной кепке падает.

– Готово, – говорит один из наших СА, бледный худой парень, бывший прежде кельнером. – Ну а теперь бежим.

Мы разбегаемся… Вдали слышны голоса:

– Тут была драка.

Я оборачиваюсь и вижу группу людей, приближающихся быстрыми шагами к убитому нами человеку. Спускаясь в подземку, я вспомнил, что у меня лицо в крови. Платка нет, вытираюсь куском найденной газеты. Один из передних зубов шатается и едва держится, вырываю его и бросаю вместе с обрывком газеты. В голове гудит, делаю все, как автомат.

Прихожу домой уже около двенадцати часов ночи. Долго не отворяют, наконец высовывается голова отца. Дверь открыта; я вхожу, мать при виде меня кричит:

– Вилли, посмотри, на кого ты похож!

Я подхожу к комоду, беру зеркало. Действительно, губа распухла и вздулась, глаза дикие.

– Я упал на лестнице, у вас тут темно, как в колодце.

Выходит отец:

– Почему ты нас осчастливил своим приходом? Ведь ты уже месяца два-три не показывал носа. Может быть, тебя гитлеровцы уже выбросили и на прощание поцеловали в губу?

Мне все безразлично. Я почти не слышу, что мне говорят. Объясняю, что мне нездоровится и что хочу день-два пробыть дома. Мать смягчается:

– Ну, ложись, теперь твоя кровать свободна не только ночью, но и днем: ночной сторож потерял работу и не мог больше платить. Но насчет еды у нас плохо – ничего нет, кроме хлеба.