Ольга Рёснес - Аушвиц - горсть леденцов

В этих кок-сагызных теплицах работали, в основном, бабы, многие с высшим образованием и даже с учеными степенями, и все они были абсолютно горды своей исследовательской работой, несмотря на убогий быт бараков и довольно-таки скромное питание. Хотя всем работающим на заводе полагался дополнительный паек «за вредность»: половник мясного бульона, отварная свекла и кружка ячменного кофе.

Вся заводская территория регулярно инспектировалась эсэсовцами, что было надежной гарантией бесперебойного производства и порядка. Это было подлинно эсэсовское детище, этот огромный завод, и то, чем эсэсовцы имели все основания гордиться, была как раз… техника безопасности! На этом вредном химическом производстве за все время существования Аушвица не случилось ни одной аварии. Малейший саботаж означал для виновного расстрел, хотя, я думаю, желание навредить немцам было у многих.

Я видел, как эсэсовские офицеры закатывают до колен брюки и идут босиком по пыли, держа в руках начищенные до блеска сапоги, идут и смеются.

Зима – не самое лучшее время в концлагере. В бараке есть чугунная печка, но топят ее лишь в очень большие морозы, и то недолго, так что обычная температура в нашей ночлежке – плюс четыре. К этому, кстати, не так трудно привыкнуть: достаточно просто не обращать внимания на холод. Все спят, разумеется, в одежде, лежа на трехэтажных нарах впритык друг к другу и дыша друг на друга страхом, отчаянием и нищетой. Нищетой, прежде всего, собственных мыслей: тут не о чем, собственно, думать. И это, на мой взгляд, является наихудшей стороной всякого трудового лагеря, это безразличие к своему внутреннему миру, что и делает любой концлагерь «лагерем смерти».

Эсэсовцам это хорошо известно, и они вовсе не благотворительная контора, просто так подкармливающая десятки тысяч бездельников: им нужна, как уже не раз говорилось, работа. И не польское или русское тяп-ляп, но работа со знаком германского качества. Рейхсфюрер СС Гиммлер распорядился поэтому имитировать, где это возможно, обычный трудовой расклад «поработали-повеселились», узаконив в концлагере самые различные клубы по интересам, начиная от духового оркестра и кончая борделем. Те, у кого оставались еще силы после двенадцатичасового подневольного времяпровождения, могли пойти, к примеру, на концерт или театральный спектакль, в кино или в библиотеку, а то и на лекцию какого-нибудь профессора, бесплатно рассуждающего о крахе капитализма, египетских мумиях или полезных свойствах картофеля… Эсэсовцы не только не пресекают самообразовательные потуги узников, но всячески это поощряют, справедливо полагая, что одни только рабочие руки без головы и души – никчемный мусор. Я употребил слово «душа» отнюдь не случайно: эсэсовец является прежде всего немцем, а значит – человеком сердца. И это говорю я, узник и пленник, и к тому же еврей, вынужденный разделить судьбу моего никчемного стада.

Не имея никаких конкретных устремлений в серой и нудной лагерной текучке, я сделался тонким наблюдателем, спокойным и бесстрастным протоколистом, выстраивающим из хаоса фактов понятные мне одному фигуры. Это невинное поначалу занятие постепенно переросло в мою собственную внутреннюю драму, в предчувствие великой, всепоглощающей лжи, с которой мне предстояло потом так долго жить. Я был скорее всего той незначительной соринкой и щепкой, которую несло вместе с остальными мутным потоком войны, несло к разочаровывающе ничтожному миру, суть которого состоит в нескончаемом продолжении войн… и я, будучи еще живым, хотел понять, есть ли всему этому какая-то альтернатива.

Я редко вижу теперь мою мать: ее перевели в швейный цех, где шьют солдатские униформы, нижнее и постельное белье, и только возвращаясь при свете прожекторов с работы мы машем друг другу на расстоянии, тащась каждый к своему бараку. Я вернул ей ушанку и плед, заодно подсунув одолженные у Уве фланелевые рукавицы, и несколько раз в просторной лагерной столовой нам удавалось подсесть друг к другу и взять друг друга за руки. Надо сказать, мать хорошо держится, несмотря на вынужденный, не знакомый ей прежде изнурительный труд, но волосы ее, теперь коротко остриженные, значительно поседели, в глазах застыло неопределенное ожидание чего-то… И поскольку ни ей, ни мне не полагается никаких посылок, в том числе и от Красного Креста, каждый из нас оставляет для другого щипотку хлеба или кусочек луковицы, и это безмерно нас обоих радует.