Ольга Рёснес - Аушвиц - горсть леденцов

Собственно, Уве болтает так только со мной, и если я по ходу дела перенимаю от него мягкий австрийский акцент, он только доброжелательно кивает, ничуть не обижаясь, что ему подражает еврей. Он научил меня паять и сваривать, и я, стоя возле железного стола, в защитных очках и полосатой робе, не раз думал о том, что теперь я везде найду себе работу. Да, я втайне мечтаю об освобождении и даже о возвращении домой…

Иногда кому-то из нас приходится отправляться с попутным транспортом на завод. Обычно там работают самые крепкие и здоровые, и среди них есть немало вольнонаемных, вовсе не считающих концлагерь позорным для себя местом. Узников возят туда и обратно на открытом грузовике, все едут стоя, в любую погоду, там же, на месте, и обедают, выстраиваясь с мисками в длинную очередь перед тем же грузовиком, на этот раз привезшим три большие бочки с супом, и двое эсэсовцев резво орудуют большими половниками. Надо сказать, что несмотря на близость поражения и полного разгрома немецкой армии, в лагере поддерживается образцовый порядок, если не считать криминальной самодеятельности нами же выбранных капо: эсэсовцы не подают виду, что чем-то обеспокоены или напуганы.

Этот завод в Аушвице значил для немцев очень много. И если почти вся немецкая промышленность оказалась к концу войны уничтоженной, здесь по-прежнему производили в достаточном количестве бензин и резину. Я бы сказал, Аушвиц уцелел по недосмотру Черчилля и Рузвельта, страстно желавших бомбить именно германскую, но не польскую территорию. Правда, уже после того как лагерь заняли союзники, большая часть заводского оборудования была демонтирована и переправлена в страны победителей, в том числе и в мой далекий русский город, где тоже был завод по производству синтетического каучука. И я должен с истинно лагерной гордостью заявить, что нацистское оборудование прослужило еще пятьдесят с лишним лет, посрамляя своим качеством, простотой и надежностью все прочие инженерные проекты.

Я – патриот Аушвица.

Значительные залежи угля в этой польской местности и определили, собственно, характер здешнего производства: уголь здесь заменяет нефть. Нефть дорога, и ее надо где-то доставать, тогда как из кубометра сухих дров можно получить до ста пятидесяти килограммов качественного древесного угля. Собственно, немцы показали полякам хороший пример сообразительности и расчетливости, на что поляки сами никогда не были годны. И если бы не это концлагерное производство, фронт давно бы уже передвинулся к границам самой Германии: мы, подневольные и обиженные, держали, как могли, высокую планку немецкого качества.

Я сам бывал несколько раз на заводе, монтируя там участки трубопровода и перекладывая стекловатную изоляцию, и я, надо признаться, был восхищен масштабами производства: глаз мерял пространство от горизонта до горизонта, и сами заводские корпуса тянулись вдоль обложенных трубами «улиц», освещаемых по вечерам мощными прожекторами. Впрочем, запах дивинила, ощущаемый здесь повсюду, был для меня совершенно невыносим, и я почти задыхался, проходя мимо пыхающих газом цеховых отдушин. Вот где должно быть была газовая камера!

С моим врожденным интересом ко всему необычному, я быстро раскумекал суть здешнего производства, за что меня потом скупо похвалил Уве: уголь – карбид кальция – ацетилен – уксусный альдегид – дивинил – каучук. Из ацетилена гнали еще и бензин. И всякий раз, когда, много позже, я видел, как мальчишки бросают в воду украденный у сварщиков карбид, я вспоминал запах дивинила и буны, как называли каучук на заводе.

Особый интерес вызывали у меня огромные заводские печи, идеально пригодные для переправки в ад многомиллионной оравы грешников. Это были, в сущности, самые замечательные, какие только можно себе представить, крематории: температура в них достигала двух тысяч градусов. Но вместо того, чтобы пожечь в этих чудесных печах всех имеющихся в мире евреев, нацисты ограничились разогревом смеси каменного угля и извести: им хотелось иметь как можно больше карбида. По ходу дела я узнал, что из одного килограмма этого вонючего карбида выходит триста литров газообразного ацетилена. Вот оно, истинное призвание арийской расы: задавать природе вопросы и получать на них ответ.

Это мое мнение об арийцах окончательно утвердилось после того, как я заметил, идя по заводской «улице», нечто напоминающее… ботанический сад. И сопровождающий нашу слесарную команду эсэсовский охранник с энтузиазмом пояснил, что в этих, оказывается, теплицах выращивают… одуванчики! Этого я никак от немцев не ожидал, хотя сам я не прочь был когда-то поваляться в мае на заросшей одуванчиками лужайке… Нет-нет, на ходу поясняет эсэсовец, это совсем не те одуванчики… эти, что в теплицах, растут в горах Тань-Шаня… Он сказал еще, что у Сталина тоже имеется этот чудесный сорняк, в корнях которого изначально присутствует двадцать восемь процентов чистого натурального каучука. Но Сталин, сказал нам эсэсовец, просто дурак, с чем мы все охотно согласились: столько в Казахстане места, чтобы засеять этим каучуконосным кок-сагызом бескрайние поля! Зато теперь здесь, в Аушвице, этот плодовитый одуванчик готов пересечь границы опытных теплиц и внедриться в местную польскую природу, если, конечно, поляки со временем не превратят наш трудовой лагерь в обычный польский бордель.