Овидий Горчаков - Вне закона

Он догнал меня за околицей и долго шел рядом, улыбаясь мечтательно каким-то своим мыслям, то и дело оглядываясь на дом с аистовым гнездом.

– Ну как? – не вытерпел я. – Поцеловался на прощание с дедом?

Длинный расхохотался, достал несколько яблок из карманов, протянул мне, произнес благоговейно:

– Антоновка, апорт, титовка!.. Знаешь, Витька, – заявил он мне неожиданно, – после войны я обязательно приеду сюда, в Красницу, жениться.

В изумлении уставился я на друга. Лицо у этого восемнадцатилетнего жениха длинное, худое, рот как ломоть, из арбуза вырезанный, как у Буратино, глаза светло-голубые, точно выцветшие. Русые волосы торчат пыльными космами во все стороны. Нежно розовеет облупленный нос. Воротник замусолен до черноты, пуговицы оборваны, куцый ватник продрался на локтях, петушиные икры в раструбах кирзовых голенищ… Только лакированный комсоставский ремень со звездой на пряжке, гранаты, наган, рожки в голенищах да немецкий тридцатидвухзарядный автомат со складным прикладом поперек груди придают Длинному лихой, воинственный вид.

– Раскис, распустил нюни! – Меня прорвало. – Тоже мне жених! На смазливую девчонку польстился! Только канарейки в клетке не хватает. Какое она право имеет салфетки крахмалить, барахло нафталинить, когда весь мир кровью обливается. Эх ты… Тузик!

– Молчи, дурак! – весело обрезал Длинный. – У Минодоры отец и брат в армии: брат – летчик, отец – комиссар. Да и сама она такие сведения нам из Могилева да из Быхова носит, что Самсонов только ахает! Она раньше с Богомазом связь держала, потом с Надей, а теперь со мной… А что они с дедом за старую, мирную жизнь цепляются… что ж, в этом ничего дурного нет. Минодора даже затеяла детей в селе грамоте учить. Это, брат, такая девушка!.. И старикан мировой: он воск отдает церкви на свечи – во имя победы над супостатом!.. – Володька Длинный засмеялся счастливо, вытянулся и, задрав к небу длиннющие руки, заорал во весь голос: – Обязательно-о!.. Приеду-у-у!..

И голос его разнесся далеко по зреющей ниве, догоняя волны, катившие по зеленому морю ржи, пугая жаворонка в поднебесье.

Он повернулся ко мне:

– Что ты понимаешь? Ты глянь вокруг! До чего жить хорошо! Совестно, война все-таки. Но я никогда так счастлив не был. Душа у меня сейчас ну прямо рояль…

– Ну а при чем тут эта твоя Минодора?

– Как при чем? Да что ты в этих делах понимаешь?

– Мальчишка! – пробасил я. – И это ты говоришь мне, человеку, который, можно сказать, безнадежно запутался в своих сердечных делах? Понимаешь, Длинный, я люблю свою девушку в Москве, а недавно мне очень понравилась одна девушка в Ветринском отряде. Кроме того, мне кажется, что я чуточку влюблен в Надю Колесникову. Выходит, я человек легкомысленный, а?

До самого лагеря мы поверяли друг другу свои сердечные тайны. Я не посмел, конечно, сказать Длинному, что успел уже и в Минодору его влюбиться. В ту самую минуту, когда пальцы ее, протянутые к ставням, загорелись солнечно-алым светом. И вся она была какая-то солнечная… И весь день озарился каким-то особенным светом.

В лагере, куда подбросил нас повстречавшийся на пути обоз, мы сразу же завалились спать. Но не проспал я и часа, как меня разбудил Кухарченко. Он приказал немедленно явиться к командиру отряда.

Капитан сидел один в штабном шалаше. Когда я вошел, он чистил парабеллум. Увидев меня, командир вскочил, спрятал парабеллум в кобуру и молча, каким-то пустым, несвойственным ему взглядом уставился на меня. Потом он осмотрел меня зачем-то с ног до головы и щелкнул ногтем среднего пальца по моей эсэсовской пряжке:

– «Моя честь – моя преданность». Что ж, сказано неплохо… Вот что! Сейчас же заступи на пост в «аллее смерти»! Иди! – И тут же позвал обратно: – Постой! – Он грыз ногти. – Я хотел сказать, что я доволен тобой. Ты смело действуешь на засадах, вдвоем с Виноградовым ты уничтожил целую банду, проявив выдержку и находчивость. Вижу, что я ошибался в тебе – и слава богу! У тебя оказались железные нервы. Мне нужна такая молодежь. Ты теперь командир! Поздравляю. Только не зазнавайся. Помни, скромность украшает командира…

Я вышел досадуя и недоумевая: меня, командира, на пост! Спустя несколько дней после расстрела бандитов капитан зачитал на отрядном построении приказ, в котором Баламуту, мне и… Иванову объявлялась благодарность «за проявленные в боях и при разгроме банды мужество, инициативу и находчивость». Тем же приказом я был назначен помощником командира отделения. Повышение это несказанно обрадовало меня: мне еще и восемнадцати нет, а я уже начальник! А главное, командная должность освобождала от скучных дежурств и нарядов! И вот капитан меня почему-то ставит на пост, хотя я командир, хотя я только что вернулся с задания. И хвалит. Причем так, что как-то совестно слушать. Здесь что-то не так… Я прихватил из шалаша второго отделения фляжку с медом и полковрижки хлеба и отправился, посвистывая, на пост.