Овидий Горчаков - Вне закона

Что я вижу! На боку у Ольги – «беби-браунинг» в желтой кобуре. Он принадлежал фрау Шнейдер, вейновской управляющей, Наде Колесниковой, Богомазовой Верочке…

– В нашей среде… – До чего ж я сегодня туго соображаю!..

– Ну, ну, выкладывай! Чего мнешься? Безобразие! А еще десантник, комсомолец! Ввалиться в таком виде в лагерь! Я не ханжа, я не против фронтовых ста грамм, немного выпить, чинно-благородно, после операции невредно, но партизан должен быть готов принять бой в любую минуту.

– Вчера в секрете я говорил с пулеметчиком нашей богдановской группы – с Покатило. Он говорит… В общем, в лагере ходят вредные и даже, возможно, опасные слухи…

– Вы пришли по делу или загадки мне загадывать? – Когда капитан переходит на «вы», шутить с ним опасно.

– Дело в том, что Покатило уверяет, что вы убили Богомаза, – сказал я извиняющимся тоном. «Может быть, не стоило поднимать шум из-за пустяка?..»

– Что?! – осатанело взвизгнул Самсонов, стремительно вскакивая на ноги. Одной рукой он схватил меня за ворот мундира, другой больно сдавил руку повыше локтя. – Что?! Богомаза? Говорят в отряде?.. – Визг сорвался, перешел на хриплый, сдавленный шепот.

Он забормотал что-то непонятное и отшатнулся. На перекошенном лице, в широко открытых, но ничего не видящих глазах мелькнуло выражение неприкрытого ужаса. Это был голый, животный страх. Этот страх передался и мне…

И жаркой молнией сверкнула догадка – значит, это правда! Правда! Значит, Самсонов убил Богомаза!.. Эта молния осветила на миг многие темные углы. И опалила, ослепила меня, вокруг потемнело…

Я попятился к выходу. Самсонов впился в мою руку. Я натолкнулся спиной на стенку шалаша. Зашуршала, осыпаясь, сухая хвоя. Мы стояли друг против друга, скрестив взгляды, и дышали так, словно в шалаше не хватало воздуха.

Солнце с трудом проникало в шалаш. В зеленом сумраке лицо Самсонова, вспотевшее, лоснящееся, словно покрылось мелкой зеленью страха, помертвело.

Потом он выпустил мою онемевшую руку. Глаза его сузились, блеснули в темноте. Цокнули, плотно сомкнувшись, зубы.

– Покатило? – прошептал сквозь сжатые зубы Самсонов, буравя меня колючим взглядом. – Так. Еще кто?

Я в панике искал слова, пытаясь сказать что-то, но язык не повиновался мне.

С Самсоновым опять что-то случилось. Лицо его вдруг обмякло, стало жалким. Он с шумом глотнул воздух, всхлипнул и проговорил:

– Сядем! Садись!.. – Голос его дрожал.

Мы сели и сидели молча, неподвижно.

Самсонов сплел пальцы, крепко обхватил руками колени. Слышно было только, как тикают часы на левой руке Самсонова. На той же руке белеет повязка… Он обвязал себе палец. Он ранил его, обжег в тот самый день… Стрелял вот из этого парабеллума!.. Он убил члена подпольного обкома! Меня вывел из оцепенения неровный голос Самсонова:

– Тяпнем, Витя? Небось болит голова-то? С похмелья помогает…

Он держал в руке флягу. До краев наполнив алюминиевую кружку, он протянул ее мне, и я выпил. Выпил как воду.

Это было первое похмелье в моей жизни – первое и самое горькое…

Кто-то прошел мимо командирского шалаша, громко смеясь. Кто-то заиграл на гармони и запел:

Полоса света, проникавшая в шалаш сквозь неплотно задернутую плащ-палатку, померкла вдруг: кто-то стоял у входа.

– Можно, Георгий Иванович? Это я, Перцов. Тут Саша Ефимов вам подарочек из Могилева привез, верней, Ольге Петровне.

– Из Парижа. «Шанель». Пятый номер, – вставил Ефимов.

– Вон! К… матери! – заревел Самсонов.

А в моих ушах гремели последние слова Богомаза. В одно мгновение, как кость, торчащая из раны, обнажилось их страшное значение. Какую убийственную боль, какую смертельную горечь втиснул в эти слова Богомаз, сколько изумления и гнева…

Через несколько нескончаемых минут томительного молчания Самсонов выплюнул неразжеванный кусок сала и заговорил, в его голосе не было тени прежнего волнения. Ровный, спокойный, скучноватый, обычный его голос.

– Слухи действительно опасные. И выдумать их мог только кретин – в семье не без урода. Или предатель. Это – гнусная антисоветская провокация, вражеская вылазка, попытка подорвать мой авторитет, авторитет, на котором держится настоящее и будущее наших отрядов. Ты… веришь этим слухам? – вдруг вкрадчиво спросил он.

– Я? Что? Нет, нет!.. – пролепетал я чужим голосом. По виску у меня скатилась капля холодного пота.

– И правильно. Ты ж интеллигентный человек. Я доволен тобой! – Он хлопнул меня по плечу. – Вопреки ожиданиям, ты оказался неплохим партизаном. Я представил тебя к награде, сделал тебя командиром, наметил к повышению. Послушай, я далеко пойду и тебя подниму… Будь уверен, но прежде чем повелевать, ты должен научиться повиноваться… Ты отлично сделал, что пришел ко мне. И впредь всегда приходи. Народ у нас пестрый, непроверенный, и помни, чем больше нас в лесу, тем больше среди нас будет врагов, предателей. Вы, десантники, должны стать моими глазами и ушами. Ты поможешь мне обуздать распространителей вредных слухов. По законам военного времени… Они тем опаснее, эти слухи, что у меня действительно были принципиальные разногласия с Богомазом – он, возможно сам того не сознавая, своим отказом подчиниться командованию отряда пытался рассорить партию с армией, покончить с военным командованием и партийным руководством в одном лице… А это, согласись, лучшее доказательство нескромности, зазнайства… – Он вдруг стукнул кулаком по колену и заговорил быстро, громко, с каким-то злорадным ликованьем: – Есть! Вспомнил! Теперь все ясно! Помнишь, рассказывали нам?.. Это было еще до того, как Покатило пришел в наш отряд, он был тогда с Полевым. Однажды ночью они поймали Тереха, старосту Добужи, отъявленного врага народа. Расстрел был поручен Покатило. Тот повел его к Горбатому мосту, приказал раздеться. Оставшись в одной рубахе, Терех бросился в воду и ушел от расстрела. Потом, ты знаешь, он карателей в Красницу приводил, людей заживо сжигал. Все ясно! Покатило не случайно отпустил его. Терех купил в ту ночь Покатило! А возможно, его и раньше купили. Как ты думаешь? Постой! А может быть, это он хотел прострелить радиостанцию?!