Даниил Аль - Дорога на Стрельну

Окидывая взглядом посветлевшую комнату, Капитонов вдруг заметил на буфете знакомый серый мешок с красной вышивкой. Он взял его в руки и прочитал: «Валя К. 4-а. 1936 год».

— Мама, откуда здесь этот мешок?

— То есть как откуда? — удивилась мать. — Я думала, ты знаешь… Приходил тут с месяц назад один человек, принёс этот мешок, полный отрубей. Сказал, что это от тебя. Мы обрадовались! Время ещё было такое тяжёлое… Очень нам пригодились тогда эти отруби.

— А больше он ничего не говорил? О себе, о дочке?

— О дочке? Нет, не говорил. Я поняла, что он одинокий… Насчёт мешка этого был разговор. Мы хотели пересыпать отруби и отдать ему мешок. А он говорит — не надо. Пусть, мол, останется вашему сыну на память.

Капитонов взял в руки мешок, расправил его и молча смотрел на красные ровные буквы вышивки…

— Сказал, что ещё к нам придёт, если чем-нибудь разживётся, — добавила сестра. — Но больше не приходил.

— Как его зовут-то? Что за человек? — спросила мать. — Мы тогда не спросили…

— И я не спросил, — ответил Капитонов. — Какой-то человек… Ленинградец… Встретились однажды на улице…

В мае сорок второго дивизию нашу отвели на отдых и переформирование в тыл, километра на три, на четыре от передовой. Штаб расположился в здании управления мясокомбината, в то время не работавшего.

Нас, группу операторов — технических исполнителей штабной работы, — разместили всех вместе в большой комнате на втором этаже. Начальники отделов и служб заняли каждый по кабинету внизу.

В комнате, где мы работали и жили, оказалась одна молодёжь. Самому старшему, лейтенанту Привалову, недавно исполнилось двадцать четыре. Самому младшему, то есть мне, — девятнадцать.

То, что нас поселили отдельно от наших начальников, никого не опечалило. Люди подобрались жизнерадостные, весёлые. Молодёжь — она всегда молодёжь. И на войне тоже. Так и тянуло каждого и пошутить, и посмеяться… Но не тут-то было!

Рядом с нами, в небольшой комнате, в самом конце коридора, разместился заместитель начальника оперативного отдела штаба майор Вахмитоненко.

Можно было подумать, что его нарочно тут поселили, чтобы он надзирал за нашей дисциплиной. Если такая задача была поставлена, никто лучше майора Вахмитоненко не подошёл бы для её исполнения. Но скорее всего он действовал по собственной инициативе — по велению сердца, как говорится.

Вахмитоненко производил впечатление человека, чем-то раз и навсегда обиженного. Его карие глаза смотрели на всех, даже на вышестоящих, с укором. Лет майору было около сорока, но из-за своей неулыбчивости казался он значительно старше.

В комнате, ставшей его кабинетом, стояли койка, письменный стол и кресло. Чтобы лучше слышать, что делается у нас, Вахмитоненко переставил мебель. Койка, находившаяся у стены, смежной с нами, переехала к окну, а письменный стол с креслом занял её место. В смежной стене была двустворчатая дверь. Она была закрыта, но слышимость через неё была идеальной.

Не знаю, что делал Вахмитоненко, просиживая часами за своим письменным столом. Возможно, читал или составлял какие-нибудь бумаги. Но одно он делал безусловно и постоянно — слушал. Разумеется, приглушённые разговоры доносились к нему лишь в виде неразборчивого общего звучания голосов. Но разговоры его и не интересовали. Подобно «слухачу» службы ВНОС [1], он ловил один, совершенно конкретный звук. Разница была та, что «слухач» ловил тонкий, еле слышный поначалу звук далёкого самолёта, а Вахмитоненко с таким же упорством и так же бдительно ловил звуки смеха. Стоило ему только услышать смех… Впрочем, во избежание каких-либо неправильных толкований, сделаем небольшое отступление.

Прежде всего, надо знать, что мы очень много работали. Как сказали бы теперь — «вкалывали». Штабное хозяйство дивизии — сложная штука. Как-никак тысяч восемь людей надо обуть, одеть, накормить, вооружить, умело повести в бой, уберечь от излишних потерь, вынести, вывезти и вылечить раненых… Соответственно объёму работы и режим дня у нас был не лёгкий. В семь утра подъем, с восьми до тринадцати — работа, потом получасовой перерыв. Можно было чайку попить, по территории мясокомбината прогуляться. Потом работали мы ещё один «упряг» до семнадцати часов. Тут обед и свободное время до девятнадцати. Ну, а потом — до двадцати четырех сидеть обязательно, а дальше кому как дела позволяют. Словом, мы вовсе не были бездельниками, какими нас считал Вахмитоненко.