Иван Арсентьев - Суровый воздух

– Спасибо за выручку, друзья! Моряки летчиков также не подведут. Молодцы, ребята! – благодарила Граната.

– Да, действительно молодцы… – пробормотал Остап. – Вопрос только, кто? Нам что? Пробыл пять минут в огне, уцелел и будь здоров! На аэродроме ждет тебя горячий обед, койка с чистым бельем в общежитии и спокойный отдых после боя. А некоторым счастливчикам так даже подворотнички дважды в день меняют… – усмехнулся он, подумав о Тане. – Какое же тут молодечество? Так… обыкновенные будни. Вот посидеть там внизу, на пятачке плацдарма, без сна и отдыха, без патронов да без сухарей, действительно надо быть молодцами, – рассуждал он, продолжая следить за мутным морским горизонтом.

Штурмовики возвращались к таманскому берегу. Из-под тяжелой, мрачной тучи пробилось желтое солнце. Холодные лучи его засверкали на пологих складках зыби. Туча, синяя посредине, словно вороненый ствол, раскалилась по краям добела. Море стало серебристым. Только бесформенная ядовитая тень облака еле ползла, цепляясь за пенистые ребра волн.

– Скворцов! Я – Грабов. Отвечайте, где вы? Я иду на базу… – то и дело звучал голос ведущего. Но Скворцов не откликался.

– Валентин, где машина Скворцова? – спросил в свою очередь Остап бортстрелка.

– За ним «мессы» гонялись… вокруг черного облака, а потом я потерял его из виду, – виновато сообщил стрелок.

Остап хотел выключить переговорный аппарат, но снова услышал голос Уманского.

– Глядите назад, товарищ лейтенант! Летчик повернулся, высунулся из кабины.

Позади группы из-за вороненой тучи с огромной скоростью пронесся горящий «ил». На его борту в кровавых змеях пламени мелькнул восьмой номер Скворцова. Через несколько секунд морская поверхность вспучилась, вверх взлетел гейзер воды и пара, и седое крыло могучего вала накрыло его. На складках волн заиграли радужные пятна масла, но и они вскоре рассеялись, расцарапанные морским ветром. У шероховатой кромки черного облака, над местом гибели Скворцова, блеснул крестами худой силуэт хищника. Описав вираж, «мессершмитт» растаял в береговой дымке.

– Что со Скворцовым? – тревожно спросил техник Школяр.

Он стоял у крыла Остаповской машины, предусмотрительно держа в одной руке шапку летчика, а в другой заранее свернутую для него папиросу – обычай, заведенный техниками во всем полку.

Остап не спеша вылез из кабины на крыло, расправил плечи, повесил шлемофон на штурвал и спрыгнул вниз. Молча сунув в зубы приготовленную ему папиросу, он с жадностью затянулся.

Балагур и шутник, любимец товарищей, он терпеть не мог, когда у него выспрашивали то, о чем ему не хотелось говорить. Не дождавшись от него ответа, Школяр перевел вопросительный взгляд на бортстрелка. Уманский сдвинул брови, вздохнул:

– К сожалению, не могу точно ответить. Должно быть, Скворцов умер…

– Брось, архитектор! – жестко отрубил Остап. – «К сожалению!» «Умер!»… Ему не привыкать. Он в каждом своем вылете умирал трижды…

– Что-о? – заикнулся Уманский.

– Умирал, говорю, трижды… От страха за свою шкуру… Получая боевое задание, умирал, над целью умирал и по пути на базу умирал, боясь разоблачения. Некрологов не надо.

– Все-таки он свой человек, товарищ лейтенант. Летал, воевал… – несмело возразил Школяр, продувая и разглядывая на свет сетку маслофильтра.

– А ты сначала научись отличать настоящего человека. Дырка от бублика – это не бублик, дружище… – предостерег его Остап и пошел напрямик через поле к стоянке Оленина. Оттуда ему настойчиво махала Таня.

Остап был зол. Таня почувствовала: произошло что-то очень плохое, но что именно, не знала, а спрашивать не решалась, зная, что это бесполезно. Остап отшутится, а то и просто промолчит.

Оленина на стоянке не было. Поставив на место машину, он выключил мотор и ушел на командный пункт.

Пока Таня заправляла пулеметную ленту в патронный ящик, Остап рассказал, что во второй эскадрилье вечером командир полка устраивает «банкет» в честь именинника Бороды и что он в числе приглашенных.

Таня повернулась к нему, и Остап заметил в выражении ее лица что-то необычное, странное, такое, будто Таня хотела что-то сказать и не могла осмелиться. Пристальный взгляд летчика остановился на девушке.

– Ну… говори, – сказал он доброжелательно и твердо.

Тане стало досадно, что он так быстро разгадал ее намерение. Она отошла в сторону, где на пустых-патронных ящиках лежала ее куртка, достала из нее сложенный вчетверо потертый на местах изгиба листок и, вернувшись, протянула его Остапу.