Иван Арсентьев - Суровый воздух

Почувствовав поддержку своих, фашистский летчик резко пошел на снижение, в расчете на то, что русский отстанет. Это был роковой промах.

Черенок мгновенно оценил обстановку.

«Ага…» – прошептал он и, точно повторив маневр противника, всадил на выходе из пикирования длинную очередь в его кабину. «Мессершмитт» судорожно взмыл и через секунду врезался в землю. Черенок, набирая высоту, развернулся назад. Горючего оставалось на дне, только бы до аэродрома дотянуть.

Все внимание его сосредоточилось на маленькой, голубоватой от фосфора стрелке бензочасов. Она вздрагивала у самого нуля. Бензин кончался. Мотор чихнул раз, сторон и умолк. Винт встал, как палка, лопастью сверх.

Стало тихо-тихо… Лишь воздух свистел в рулях, да тоненько жужжал вариометр. Самолет быстро терял высоту. Внизу лежала серая земля, изрезанная оврагами. Вдали поблескивала льдом река Миус, а за ней, на горизонте, сквозь морозную дымку проглядывал городок Матвеев Курган.

Куда приземляться? Неприятный холодок пробежал по спине.

Когда до земли оставалось рукой подать, летчик рванул рулями, машина взмыла и, потеряв скорость, рухнула с треском на крыло. Черенка вышвырнуло из кабины метров на десять. Вскочил, ощупал себя – цел. Оглянулся – кругом ни души, тихо. Только звонко цокал металл остывающего мотора. Черенок быстро сбросил с себя парашют, дернул кольцо. Шелк белой пеной пополз по земле, окутал самолет. Черенок чиркнул спичкой. «Ну, Василий, теперь тягу», – сказал он сам себе. Шел до темноты, осторожно пробираясь оврагами. Осень в сорок первом году была на юге поздняя. В декабре снег еще не выпадал. По утрам порой начинали кружиться снежинки, но проходил час-другой, и все прекращалось. Земля оставалась черной и мерзлой. Дороги, развороченные в распутицу, так и застыли с ухабами и рытвинами.

Наступила ночь. Черенок прибавил шагу, чтобы не замерзнуть. Темнота – хоть глаз выколи. Около полуночи вдруг свалился в глубокий ров, расшибся, кое-как выбрался. К утру совсем выбился из сил. Стало светать. Кругом раскинулась голая степь, лишь на горизонте виднелись ряды копен. Черенок подался к ним, дошел, зарылся в солому и скоро уснул. Проснулся от неясного предчувствия какой-то опасности. Зубы стучали от холода. Гнилая солома не согревала. Вдруг где-то совсем рядом заржала лошадь. Черенок замер. Затем тихонько раздвинул солому. Не больше чем в тридцати шагах от него стояла телега, трое немецких солдат в шинелях накладывали солому. Очередь подходила к его копне. «Уйти не удастся – поздно», – быстро прикинул летчик и вытащил пистолет. Вдруг перед ним мелькнула собачья морда и залилась хриплым лаем.

«Сдохла б ты, проклятая…» – процедил Черенок сквозь зубы.

Немцы бросили грузить, поглядели в его сторону, и один из них, кивнув на копну, сказал:

– Это она на мышей…

– Пошла вон, глупая русская собака! – заорал другой солдат и дал по ней очередь из автомата. Товарищи его засмеялись, вытащили сигареты, закурили. Минут через пять телега застучала по мерзлым бороздам.

Не теряя времени, Черенок вылез из соломы, продул ствол пистолета и побежал. Но бежать днем по открытому полю вблизи линии фронта, да еще в военной форме, было опасно. Черенок стал пробираться осторожней. Очень хотелось пить. Когда опустились сумерки, он пошел, обшаривая каждую встречную ямку в поисках замерзшей лужи. Наконец перед рассветом под крутым обрывом смутно забелел лед. Это был Миус!

Забыв об осторожности, Черенок бросился к реке и стал долбить лед рукояткой пистолета.

Холод сводил челюсти, от льда ныли зубы. Но он глотал кусочек за кусочком и никак не мог утолить жажду.

Долго сидел в камышах у берега. На той стороне реки виднелся хутор. Судя по тишине, немцев в нем не было. Черенок решил зайти туда, добыть еды, погреться и разузнать у жителей, где проходит передовая, – ночью он слышал канонаду.

Когда немного рассвело, он выбрался из камыша, вошел в хутор и постучал в дверь крайнего дома. Открыл старик. Неприязненно оглядел Черенка с ног до головы и неохотно пропустил в дверь.

– Шляется вас тут всяких паразитов… – проворчал он, – нет чтоб воевать, как честные люди… Грейся, да не засиживайся…

В хате было жарко, тесно. Почти половину ее занимала огромная печь. У стола стояла старуха и разливала по мискам овсяной кисель. У Черенка засосало под ложечкой. Почти двое суток во рту ничего не было.

– Послушай, папаша, – обратился он к старику, – нельзя ли у тебя чего-нибудь покушать. Я заплачу.