Николай Горулев - Прощайте, любимые

— Погоди! — крикнул он на всю палату.

Вошел шахматист и беспокойно засеменил к Сергею, шевеля толстыми губами:

— Ты что? Успокойся...

— Вы видели ее? — почти прохрипел Сергей.

— Ну, конечно. Все видели.

— Красавица, не правда ли?

— Конечно, красавица.

— Честное слово?

— Я ведь тебе сразу сказал, что другую такую не найдешь.

— Вот именно! — зло засмеялся Сергей,—Другую такую не найдешь! Подлая она!

— Семь раз отмерь, а один отрежь... — посоветовал толстяк, поправляя Сергею подушку,

— А я режу раз и навсегда! — громко сказал Сергей. Он схватил с тумбочки розовое с желтым отливом яблоко, принесенное Верой, и с силой швырнул его на пол. Зрелое, оно раскололось на мелкие части, оставив на линолеуме влажное пятно. Было оно красное, словно свежая кровь. Сергей почувствовал приступ тошноты. Перед глазами снова завертелись красные и черные круги, и он потерял сознание...

Иван был слишком мал, чтобы запомнить то время, когда их небольшой городок очутился за советской границей на восточной окраине буржуазной Польши. Воспоминания, удержавшиеся в его цепкой памяти, относились к тем дням, когда польские жандармы арестовывали его отца — бывшего командира Красной Армии, а они, ребятишки, забившись стайкой в темный угол, с испугом наблюдали за тем, как медленно одевался отец, как прощался с матерью, как обнимал своего старшего сына Виктора, а потом подошел к ним.

Дети, услыхав рыдания матери, дружно заплакали, а отец брал каждого из них на руки, целовал, щекоча прокуренными седыми усами. Иван помнит эти белые с рыжеватинкой усы, помнит отцовские глаза, глубокие и печальные. Это все, что он помнит об отце, потому что с той поры о нем ничего не было слышно.

И еще Иван запомнил очень хорошо, как однажды во дворе их дома появился пьяный жандарм. Он громко кричал, угрожал, размахивал руками, но Иван ничего не понял, потому что ругань эта была пересыпана и польскими и русскими словами.

На крыльце стояла мама и молча качала головой, ребята со страхом и любопытством смотрели на вооруженного жандарма и ждали, что будет дальше. Вскоре пришел с работы Виктор. Он молча выслушал жандарма, потом так ударил его в ухо, что тот свалился с ног. Виктор отцепил револьвер, взял жандарма в охапку, бросил в курятник и запер. Мать запричитала по Виктору, как по покойнику. А он спокойно прошел в дом, налил себе борща, поел, а потом вышел, сел на ступеньки крыльца и закурил.

Ребята притаились, как мыши. Они то смотрели на брата, спокойного и уверенного в себе, то на мычащего в курятнике жандарма, который постепенно приходил в себя.

Наконец в маленьком дворике Ивана началось самое интересное: пьяный жандарм, обнаружив себя в неподобающем месте и без оружия, начал опять кричать и угрожать Виктору. В ответ Виктор покуривал и поплевывал в сторону жандарма.

Вскоре жандарм от угроз перешел к просьбам.

— Слухай, хлопец, — говорил он, — выпусти меня отсюда. Я и так весь в курином дерьме.

— Не угрожай, — твердил спокойно Виктор.

— Да я ж не угрожаю. Просто хватил лишнего. Дай, думаю, попугаю трохи этих красных.

— Не пугай.

— Про вашу семью все в местечке знают. Батька — коммунист. Ты тоже в коммунисты метишь.

— Не твое дело, — приговаривал Виктор, продолжая спокойно сидеть на крыльце. — За то, что ты пьяный потерял при исполнении обязанностей оружие, тебя, конечно, выгонят из жандармерии. А про то, что мы красные, забудь. Нас ведь вон сколько на белом свете. Сам знаешь, сколько за рекой красных.

— Знаю... — чуть не плакал жандарм. — Пожалей ты меня и мою семью. Не лишай куска хлеба.

Виктор подождал немного, докурил цигарку, плюнул на окурок, швырнул его под ноги и пошел к курятнику. Он отбросил защелку, и перед взором ребят предстал перепачканный жалкий жандарм. Такого жандарма Иван еще ни разу в жизни не видел и поэтому громко расхохотался. Смеялись дети, мать и даже Виктор.

— Ну, вот что, — сказал Виктор, — теперь мы квиты, и чтобы ни ты, ни твои дружки больше в этом дворе никогда не появлялись. Понятно? — Виктор протянул жандарму револьвер и сказал по-польски: — До видзэння.

— До видзэння, — машинально повторил жандарм и огородами побрел домой отмываться.

И еще помнит Иван, что у Виктора была какая-то большая страшная тайна. Большая потому, что о ней никто не знал, кроме самого Виктора, а страшная потому, что за эту тайну жандармы без всякого разговора могли посадить в тюрьму на всю жизнь.