Макс Поляновский: Судьба запасного гвардейца

Вылез я через силу, подошел к Юрию Петровичу. Его прямо согнуло всего, ростом сразу ниже стал, а лицо совсем серое. Постоял он молча, потом шапку снял, провел рукой по голове раз, другой, точно тяжесть какую пытался сбросить, и заговорил. «Проклятущие! Ведь не могли они не видеть опознавательных знаков, вон — красный крест на крышах вагонов. И все-таки сбросили бомбы. На детишек… Никого не щадят. И случилось это не так давно, когда мы с тобой на базе были. До нас тут, видно, побывали аварийные и санитарные части, подобрали раненых, кто жив остался…» И вдруг Юрий Петрович замолчал, прислушиваться стал. У меня спрашивает: «Васек, ты ничего не слышишь?» — «Не, — говорю ему. — Ничего не слышу», а про себя думаю: «Сил нет, уехать бы отсюда». Но он — ни в какую, на своем стоит: «Да ты прислушайся, Васек. Ну как, слышишь?» Подошли мы еще ближе. Детишки, те, кого взрывной волной убило, лежат, будто спят: ручонки раскинули и личики чистые, а глаза открытые, остекленели уже. И такой от этого ужас берет, что никакими словами не передашь. А тут ровно кто вздохнул поблизости, я едва на ногах устоял. Нет же ведь никого живого, некому вздыхать, ехать надо или сам тут упадешь рядом с ними. Вдруг снова… Кричу ему прямо в ухо: «Слышал, товарищ зампотех! Ей-богу, слышал!» Тогда Гасилов стал поднимать мертвых этих детишек одного за одним, пока не наткнулся на тугой сверток. Младенец! Спеленатый, в одеяльце завернутый. Гасилов его схватил, поднял — он сперва закашлялся, глотнул холодного воздуха, потом заревел. Живой!

Поехали мы не сразу: а вдруг еще кто жив остался? В одну сторону прошли, в другую — никого. Забрали мы с собой младенца, зампотех развернул его на клеенчатом сиденье в кабине. «Мужчина! — говорит. — Как думаешь, Васек, сколько ему? Месяцев семь-восемь? Больше?» А я в этом деле ни бум-бум. По мне, что два года, что пять месяцев — не разбираюсь, не имел с ними дела, с маленькими-то. Потом зампотех стал мне всякие поручения давать — мол, ведро сполосни, теплой воды принеси из радиатора, да еще достань из сумки индивидуальный пакет, мыло, полотенце. Флягу со спиртом тоже велел прихватить. У найденыша нашего все «обмундирование» — и одеялко, и простынка — в грязи вымокло и промерзло насквозь. Гасилов закрылся в кабине, согнулся в три погибели, намочил клок ваты спиртом с теплой водой и давай малютку обтирать. У того тельце даже порозовело, через стекло видно. Гасилов снял шинель и безрукавку, укутал малыша. Сам на холод выскочил, гляжу, дальше раздевается: рубашку снял, разорвал пеленка получилась. Он опять в кабину залез, стал малыша пеленать. Завернул его сперва в рубашку, после в гимнастерку, в безрукавку меховую. На себя только шинель накинул, и поехали мы с ним дальше. Едем, а он и говорит: «Плохие мы с тобой родители, Васек! Ведь дитя покормить надо. Слышишь, стонет? Промерз совсем, ослаб, а свое требует. Чем кормить будем?» Ну, я к нему только вещевой мешок подвинул. Там тушенка свиная, колбаса копченая, опять же сало, хлеб. Еще спирт чистый. А вот молока никакого, даже сгущенного.

Расстроился наш зампотех. И вдруг гляжу: отрезал он полоску марли, завернул в нее дольку шоколада, а шоколад, надо сказать, выдали нам хороший, свежий. Вот он и дает эту самодельную соску младенцу. Тот сперва все выталкивал, кашляет, давится, но, видно, разобрал вкус, зачмокал. Гасилов на руках его держит, радуется. Никогда я нашего зампотеха таким не видел. Может, вы по разговору заметили: любим мы его, а я так прямо особенно привык. Но никогда не думал я, что может он быть таким… Нежным, что ли, тихим. То гири двухпудовые подбрасывал, а здесь руки у него оказались будто материнские, так он ловко на ходу и помыл младенца, и завернул, и покормил…

Ехали мы в полной темноте. Я спросил: «В Котлубани остановимся, товарищ инженер-капитан?» Он удивился: «Это к чему же? Нам надо в полк спешить». — «Так ведь пассажира нашего куда-то определить надо. Есть у меня там знакомая, добрейшей души старушка. Потому и осталась, не эвакуировалась, что, может, помощь какая от нее понадобится. Всем, кому трудно, она как мать родная. Может быть, возьмет ребеночка? Не в полк же его везти…» — «Твоя правда, — говорит Гасилов. — Делай остановку в Котлубани. Попробуем пристроить мальца».

Как всякий фронтовой шофер, я заранее облюбовал на этой станции место и для ночлега, и чтоб машину можно было заправить, а тут, на счастье, такая женщина оказалась славная. Хоть она и в матери мне годилась, я ее «кумой» называл ради уважения. Скажешь так, она и повеселеет сразу, на шутку шуткой отвечает.