Михаил Годенко - Минное поле

Поезд «Москва — Одесса» остановился на станции Хутор Михайловский. Здесь граница между Россией и Украиной.

Станции, собственно, нет, только куча щебня, окруженная могучими тополями. В наспех сколоченном сарайчике — почта и багажное отделение. В ларьке продают не пиво, а билеты. Война все перепутала.

Чертково, видно, тоже в руинах. Далеко до него. А до Белых Вод еще дальше: они на самом краю света. Нет туда дорог: войной оборваны. Теперь новый дом у Михайла. Незнакомые пути ведут к нему. Дом там, где отец и мать. А они сейчас на Измаильщине.

Писал Доре письма, еще на что-то надеясь. Три письма послал. Ответа не получил. Знал, что Дора в Луганске в облисполкоме работает, секретарем у председателя. Об этом писала Ларка-коза. Она спрашивала о брате, о Василе Луговом, не встречал ли его Михайло, не слыхал ли о нем? Ответил: ничего не знаю. Видел в начале войны и его и Жеку Евсеева, а куда девались, неизвестно.

Зачем сказал неправду? Почему отвел глаза, когда у тебя просили прямого ответа? Почему смалодушничал? Ты же знаешь, они остались на «Снеге». При взрыве дверь кубрика заклинило, никто оттуда не выбрался... Неведение гнетет больше, чем самое тяжкое известие. Когда узнаешь, что конец, — поплачешь, погорюешь, да и успокоишься — вечная память! Неведение же — открытая рана. Она не дает покоя ни днем ни ночью.

Михайло спрыгнул на низкий перрон. У каждого вагона давка. Все куда-то торопятся, куда-то едут. Толкотня, Колготня — очумел народ.

В Москве и сам Михайло садился в вагон не по-людски: через окно. Билет не закомпостировали. Пришлось обходить контроль. Что поделаешь, каждый день, каждый час отпуска дорог. Хорошо, Перка помог. Подал в окно чемодан и скрипку в футляре. Выручил друг, а сам чуть не погорел. Патрульные прицепились: почему суешь вещи в окно? Еле отвязались. Михайло чемодан отправил на полку, а скрипку не знал, куда положить. Боялся: заденет кто ненароком, упадет, хрупкая, расколется.

Скрипка — давняя его мечта. Когда-то завидовал Адольфу Германовичу Бушу. Теперь вот она, своя собственная. Хочешь — держи в футляре на коленях, хочешь — щелкни медными замками, открой крышку, приподними стеганое темно-голубое покрывальце с царским вензелем, возьми в руки смычок, потри его о скрипучий камешек янтарной канифоли и играй. Все вокруг притихнут, зачарованные. Ты будешь властвовать над душами людей: то слезы высечешь высокими жалостными звуками, то улыбку — низкими торопливыми переборами.

Скрипку покупал с тем же Перкой в Ленинграде, в Гостином дворе. Много денег отвалил. Да шут с ними! Минер первого класса получает не так уж мало. А на что их тратить? До войны посылал Доре на институтский адрес. Стипендия же у нее — разок укусить. Разве проживешь? Вот и помогал. Не хотела брать. Поначалу отсылала обратно. Но упросил. Сказал, что у него все есть: кормят, одевают, бесплатно дают билеты в Дом флота. Так что деньги ему совсем ни к чему. Затем посылал отцу и матери. А что накопилось за последние год-два, ушло на скрипку.

Да, Перка-то, оказывается, взаправду москвичом стал! В прошлом году его мать переехала из Серпухова в Москву, поближе к сыновьям. Три ее сына работают на автозаводе. Поселилась с ними в переулке, у Алешинских казарм. Комната не очень просторная, да ничего: все свои. Вот когда демобилизуются еще три сына, которые прошли войну и, слава богу, уцелели, — тогда беда. Но что загадывать наперед? Может, к тому времени завод даст новое жилье. Перка решил двигать тоже на автозавод. Два старших брата — один танкист, другой пехотинец — держат такую же думку. Здорово будет: шесть братьев на одном заводе! Счастливая мать у Перки: такая война от шумела, а все сыновья живы-здоровы!

Безногий инвалид-коротышка, ловко работая могучими руками с зажатыми в них деревяшками, протиснулся к проводнице. Басом, промытым розовой свекольной самогонкой, раскатисто попросил:

— Сест-ра, р-разреши пр-робомбитъ вагон!

— Я тебя пробомблю флажком по голове. Иди к свиньям собачьим!

— Сестр-р-ренка!.. — рявкнул он так, что все вокруг притихло.

— Хай тоби черт! Бомби, та не гавкай!

Инвалид длинными руками дотянулся до железных поручней, по-обезьяньи вскинул куцее тело на ступеньку. Из окна вагона вырывался его густой бас:

— Дор-р-рогие бр-ратья и сестр-ры, пер-ред вами изур-р-родованный rep-рой Севастополя!..

Девушки, ходившие гурьбой по перрону, были одеты в латаные-перелатаные куртки немецкого покроя. Они приблизились к Михайлу: