Владимир Карпов - Признание в ненависти и любви [Рассказы и воспоминания]

Правда, в коридоре было одно окошко, и виднелось в нем лишь небо. А этого для глаз было мало. Им нужны были земля, нечто предметное на ней, на чем мог бы остановиться взгляд, с чем непосредственно или косвенно связывалась бы жизнь, и час спустя рука Анатолия уже сама потянулась к вороту расстегнутой рубашки…

Это случилось уже в третьем лагере — громадном, интернациональном, с налаженным бытом. Бараки в нем регулярно дезинфицировались вонючими шашками, которые жгли в тигелях; день был рассчитан с точностью до минуты, еду выдавали в «пищевом блоке» из окошечек. Зато тех, кто опаздывал при подъеме или близко подходил к колючей ограде, заставляли бегать и прыгать до изнеможения; мертвецов здесь хоронила и обезвреживала после бомбежек бомбы замедленного действия специальная команда в неуклюжих деревянных колодках и полосатой арестантской одежде.

Работать приходилось под землей. Кроме надсмотрщиков и прорабов по шахте расхаживали эсэсманы — в резиновых плащах, касках, с автоматами. Но то и дело все равно перегорала проводка, сходили с рельс груженные стальными стопудовыми дверями и плитами вагонетки, прерывалось грудное воркованье бетономешалок. Диверсии стали такими частыми, что было не до разбора, — хватали тех, кто попадался под руку, и все усилия отдавали на то, чтобы ликвидировать аварию. Ну, и суд, расправа, естественно, были короткими — на них отпускали сутки-двое.

И вот на рассвете второго дня до Анатолия долетело глухое громыхание.

Поначалу он подумал — гром. Но долетавшие раскаты будто пульсировали — то набирали силу, то слабели. Такого при грозе быть не могло. Не могла это быть и бомбежка — громыхание не смолкало и словно клубилось.

Проникаясь уже знакомым чувством — смерть страшна не тому, кто умирает, — Анатолий стал ждать. И пока небо в окошке светлело, а потом синело, жил одним: «Вот кабы успели!..»

Когда в окошке опять потемнело, стекла его вдруг задрожали от рокота. Анатолий прислушивался к нему, жил только им. Правда, до момента, когда после страшного треска, очнувшись, он с пылью и удушливым смрадом вдохнул в себя свежесть. Она взбудоражила его, помогла сориентироваться, забыть о рокоте. Выбравшись из-под кирпичных глыб, Анатолий по-пластунски пополз к ограде. При очередном разрыве увидел — с ним ползут еще двое. Один — сосед по барачным нарам, который поражал его своей жгучей злобой, не дававшей ему даже широко раскрыть большие, как озера, глаза.

С таким ощущением, что колючую проволоку перекусывают зубами, а не плоскогубцами, они втроем выбрались из лагеря. Раня колени, руки, поползли по каменистой земле, а потом стерне, удивляясь — поля уже сжаты, убраны, и, значит, лето кончается. Запыхавшиеся, вконец измученные, достигли околицы какого-то селения. Кувыркнувшись через забор, угодили в сад и наткнулись на сарай, что вдруг, как по мановению, вырос из темноты.

Морила жажда, крайняя усталость. И это на минуту стало важнее всего. На ощупь ища, где бы сесть и отдышаться, Анатолий ударился коленкой о бочку. Пузатую, с краном! Принюхиваясь, вслепую нащупал над головой связку подвяленных яблок и, сорвав ее, стал взахлеб пить холодный, щекочущий сидр.

Уснули они все трое пьяными, на голой и твердой, как ток, земле. А когда разлепили веки, ужаснулись — в едва прикрытые ворота глядел залитый солнцем сад. Над сараем же, строча из скорострельных пушек, проносились штурмовики.

Когда хозяин сарая посоветовал бросить захваченные ими с собой палки и провел их на пыльную сельскую площадь, где под кленами возле танков толпились английские солдаты, у Андрея разбежались глаза: все показалось необычным, от танков до солдатской одежды — цвета хаки, чуть небрежной, но по-своему франтоватой, с уймой карманов на штанах, на куртках. И, хотя разваливалась голова, с похмелья все воспринималось как в праздник.

А тут еще, будто оправдывая его радужные надежды, долговязый, по-хорошему спокойный солдат принес мясного супа. С перцем, с лавровым листом. Показывая пальцем на миски, объяснил: суп можно есть. А когда они поели, провел Анатолия с его попутчиками к трехосевому грузовику-фургону со слюдяными окошечками в брезенте.

Однако вскоре кое-что как бы вернулось из прошлого. Ночью задержанных сдали в лагерь-загон с ненавистной колючей проволокой и тупою людской толкотней. Из тьмы над головой сыпался дождь, чувствовалось дыхание большой воды. Загон был в бомбовых воронках, и, чтобы не мокнуть, пришлось искать спасения в одной из воронок и натягивать полученные байковые одеяла как тент. Хотя нет. Позже снова дало знать о себе новое. В загон попали пленные немцы. И, когда их узнали по сгорбленным фигурам, поднялась драка. Кулачная, лютая, со стонами и матерщиной, — самолет не повесил над дерущимися ослепительные ракеты, и лагерная охрана, открыв пальбу, не кинулась в людской водоворот.