Михаил Яворский - Поцелуй льва

Через несколько недель Богдана вызвали на допрос. Как и других, его тоже отвезли в штаб гестапо. Его допрос, как он сказал, «прошёл гладко». Они морочились с ним свыше двух часов, но он стоял на своём. Моя очередь подошла через неделю. Меня последнего из нашей камеры направили в штаб гестапо.

Меня завели в небольшую комнату на втором этаже напротив лестницы. Зайдя в комнату я смутился, не зная чего ожидать. Все наши «сокамерники», которые «гордо признали» своё членство в ОУН, говорили, что допрос ― это просто формальность, как и все те бумаги. Но со мной и Богданом было другое дело ― мы решили всё отрицать. Поэтому Богдана и допрашивали два часа.

Гестаповец, который привёл меня сюда, приказал мне сесть на стул за деревянным столом. Но ещё до того как сесть, я заметил на том столе что-то похожее на пирожное. Не веря, я протёр глаза. Нет, это не игра воображения. Это был настоящий «Наполеон» в открытой бумажной коробке, рядом со стопкой аккуратно сложенных бумаг.

По другую сторону стола, за маленькой, сплюснутой пишущей машинкой сидел следователь — мужчина среднего возраста в гражданской одежде. Он читал какие-то документы, наверно, рапорт о моём допросе в Лонцьки. Что тут делает это пирожное? Его пухлый крем дразнил меня, отвлекал моё внимание. Что это ― шутка? Я готовился к серьёзному допросу. Наконец мне удалось отвести взгляд от пирожного и осмотреться. Комната была больше, чем казалось сначала. В отличие от серой узкой комнаты для допросов с высоким потолком и тяжёлыми решётками в Лонцьки, эта комната больше была похожа на кабинет. На окнах даже не было решёток.

Гестаповец, который меня привёл, сел на стул сзади, левее. У него было измученное лицо и тщательно ухоженные, поредевшие, светлые волосы. В его глазах было что-то зловещее. Он наблюдал за моими движениями. Я ощущал на себе его взгляд, даже не глядя на него. Из-за этого я смутился ещё больше, чем из-за «Наполеона».

Следователь дочитал бумаги и положил их на стол рядом с пишущей машинкой. Безразлично, молча глянул на меня. Потом вынул из ящика стола ещё одну папку и начал её читать. Тем временем я взглядом пожирал «Наполеон».

Я вздрогнул, услышав суровый голос: «Когда ты присоединился к бандеровскому движению?!»

Имея на уме только «Наполеон», я был не готов к вопросу, но ответил:

― Я к нему никогда не принадлежал.

Не уверен, что мой ответ прозвучал убедительно, я делал всё что мог, чтобы думать о вопросах, а не о пирожном.

Он сверлил меня взглядом, словно пытался прочитать мои мысли.

― Ты один из тех, кто отрицает свою вину, потому что виноват. Такие всегда так поступают. Без исключений.

― Почему ты отпираешься? ― повернулся он ко мне с папкой в руках. ― Тут сказано: член бандеровского движения, задержан вместе с другими походными группами на окраине Киева, вблизи линии фронта.

Снова впился в меня взглядом.

― Ты отрицаешь, что был вблизи Киева?

― Нет, но я там был по иной причине.

― Забудь о других причинах, басни мне не нужны.

― Я был там с другом, с Богданом, он наверно вам говорил. Мы искали его брата. Я говорил об этом на допросе в Лонцьки, но они не поверили и приписали нас к бандеровцам. Разве Богдан не рассказал вам нашу историю?

Не следовало мне употреблять слово «история» ― следователь криво улыбнулся и сердито крикнул:

― Ну-ну, какая там у тебя «история»?

Я рассказал ему то, что мы с Богданом столько раз повторяли. Его старшего брата арестовали за надругательство над статуей Сталина. Незадолго до войны его перевели из Лонцьки в Киев. Мы хотели быть там, когда немецкие войска освободят Киев, чтобы найти его или его тело. Ведь россияне, обычно, перед отступлением, убивали заключённых. Так они поступили во Львове.

При воспоминании о теле брата Богдана я смутился, потому что вероятнее всего его с товарищем арестовали за наш с Богданом поступок. И в Киев их не переводили, а убили в Лонцьки, как и всех заключённых, перед отступлением российских войск. В газетах был снимок его тела на горе трупов. Нас с Богданом всё время мучила его смерть, но мы старались не говорить об этом.

Я надеялся, что следователь не заметит моего смущения, поэтому повторил:

― Мы находились недалеко от линии фронта, ждали, когда немецкая армия освободит Киев.

Кажется ему понравилось, что я назвал нападение немцев освобождением. В его глазах зажглись искорки. Изменив тему, он спросил:

― Сколько тебе лет?

― Во время ареста было пятнадцать с половиной.