Михаил Яворский - Поцелуй льва

Лектор ответил, что моё замечание «детское и наивное». Он долго распространялся об этом, смотря на меня свысока, и закончил тем, что я слишком мал, чтобы понимать такие сложные проблемы. Я только должен слушать.

Его перебил Полковник:

― Господин, Министр, ― сказал он как можно более саркастичнее, ― разве вы не знаете, что государство ― это паразит, душитель свободы? Оно пьёт людскую кровь как вошь. И вы называете это свободой?

Все прикипели взглядами к Полковнику. Министр к этому не был готов. Он только смог ответить, что «наше государство будет другим, совсем другим».

― Те есть ещё деспотичнее, потому что вы будете диктатором! ― отрубил Полковник.

Не зная как реагировать, докладчик разозлился. Он не покраснел, потому что в жилах было не очень много крови, но хорошо насел на Полковника. Обозвал его и анархистом, и махновцем, и казаком-приблудой, и беспринципным оппортунистом.

Я понятия не имел, что обозначало большинство этих эпитетов, но Полковника они оскорбили. Он поднялся, выпрямился и со сжатыми кулаками направился к Министру. В последнее мгновение наш старший встал между ними и развёл их. Полковника обвинили в том, что он вёл себя «нетактично».

Теперь все говорили на повышенных тонах. Пока они ругались и спорили, мы с Богданом стояли сбоку, ведь «малы и зелены». Мало кто был на стороне Полковника. Когда все немного остыли, лекция продолжилась. Последнее слово было за Министром: «Хотя тюрьмы и зло, и их количество наверно следует уменьшить, однако они всегда будут неотъемлемой частью человеческого общества».

Борясь с собой, я пытался понять, как заключённый может отстаивать необходимость тюрем. Я обдумывал этот вопрос почти до полуночи, когда Богдан уже сладко похрапывал. Его нос постоянно был забит. Что-то мне подсказывало, что если бы наши руководители захватили власть в свои руки, они без малейших колебаний посадили бы меня вторично за наименьшее прегрешение.

К счастью, такие больные вопросы поднимали не на многих лекциях, большинство из них проходило мирно. Так же, как и Сенатора, мне понравились лекции и нашего старшего ― профессора геополитики. Чтобы показать зависимость между географией и политикой, он брал нас в путешествие по разным континентам, объясняя миграцию народов, развитие государств на берегах рек и в долинах. Мы побывали с ним возле Нила и Ганга, Амазонки и Рио Гранде, Днепра и Волги.

В знак признания его талантов начальник тюрьмы разрешил ему держать карандаши, чтобы рисовать карты. Вскоре наша камера была похожа на земной шар в миниатюре ― все его континенты, океаны, горы, города, пустыни, реки и долины раскинулись по стенам. В таком окружении мне казалось, что я живу в глобусе, в центре земного ядра.

Вначале все те карты создавали иллюзию пространства, а затем они начали угнетать меня. Жизнь в этом закрытом миниатюрном мирке было ещё более замкнутее, чем в тесной камере Лонцьки. От мысли, что там, за стенами Монтелюпы существует огромный мир, мне так и хотелось взять взрывчатку и взорвать к чёртовой матери все эти континенты. Тогда я, по крайней мере, знал бы за что сижу.

Как-то во время того, когда я до поздней ночи раздумывал про своё заключение, про вероятность того, что уже никогда не увижу дневного света, я завидовал Богдану ― той ночью он спал так беззаботно и спокойно. А я спать не мог. Я впился взглядом в электролампочку, словно хотел вынудить её потухнуть. Был бы у меня камень, я бы разнёс её в щепки.

Затем я закрыл глаза и натянул на лицо одеяло. Это было 6 января ― Святой Вечер. Я представлял себя в родном селе, в Яворе.

Ребёнком я не мог дождаться Святого Ужина. За стол садились когда появлялась Северная Звезда. Я стоял на крыльце и ждал, пока дневной свет потускнеет, небо потемнеет, а на небосклоне засияет первая звезда, тогда я сломя голову мчался в дом и кричал: «Звезда! Вифлиемская звезда!»

В светёлке уже был накрыт стол. На полу лежало сено, раскиданное в память о месте, где родился Христос. В северо-восточном углу стоял пышный сноп ржи ― символ достатка. Длинный стол, покрытый белой льняной вышитой скатертью и свечка, которая мерцала посреди него, ожидали, когда мы разместимся. Я садился справа от мамы. На другой стороне стола сидел отец, рядом с ним Оксана, дочь пани Гануси, моя одногодка. Тётя Гануся умерла несколько лет назад, и с тех пор Оксана жила с нами.

Подняв взгляд к потолку, отец начал петь «Бог Предвечный». Мы за ним ― и статный голос матери, и наши с Оксаной крикливые голоса сливались с его баритоном. Ужин состоял из двенадцати постных блюд: борща, рыбы, голубцов, маринованных грибов и других кушаний, от которых я не очень был в захвате, хотя отец их обожествлял. Между блюдами он наливал самогонку и пил за «всех святых», за «добрый урожай», и удовлетворённо утирал лицо мозолистой ладонью.