Михаил Яворский - Поцелуй льва

Мы забились в угол, и когда всхлипывание затихло, заснули. Утром мы увидели человека, сидящего напротив у стены. На его опухшем, избитом лице засохла кровь. Один глаз был похож на гнилую сливу. На нём была форма Красной армии с оторванными знаками различия. Сначала он не реагировал на наши вопросы, но когда мы рассказали кто мы, он сознался, что родился в Украине и окончил в Москве военную академию. Запинаясь из-за рассеченной нижней губы, он сказал, что был командиром танковой части, которую окружили немцы. Под шквалом воздушных и наземных атак он решил сдаться с несколькими теми, кто выжил. Он надеялся на «цивилизованное отношение» со стороны немцев, ведь что бы о них не думали, но они пришли с Запада. Но теперь он увидел их настоящее лицо.

Немцы привезли его и других офицеров на допрос в лагерь. «Они почему-то, ― сказал он, ― допрашивают ночью, а как это делают, видно по моему лицу. Они ведут себя с нашими офицерами хуже чем с преступниками. Если бы я знал про это, дрался бы с ними до конца. Мне ещё посчастливилось остаться в живых. Двух других сдавшихся со мной офицеров расстреляли, потому что на допросе выяснилось, что они комиссары».

Когда через несколько часов открылась дверь и солдат приказал нам с Богданом идти с ним, по мне прошёл мороз. Представляя своё лицо таким избитым, как у командира, я сжал зубы, чтобы приглушить страх перед болью. К удивлению, когда мы дошли до конца коридора, страх исчез, мной овладела какая-то болезненная уверенность.

Вопреки надеждам, нас не повели в казармы, где производили допросы, а затолкали в крытый кузов военного грузовика. Закрытые, не понимая куда нас везут, мы только знали, что после долгой ухабистой полевой дороги мы выехали на ровную. Через несколько часов мы снова ехали по грунтовой.

Наконец грузовик остановился. Мы услышали голоса на немецком языке и звук отворяющихся ворот. Грузовик проехал ещё немного и остановился: «Вылезайте!»

Справа на склоне стояло длинное приземистое здание из кирпича. Левее возле подножья за высоким ограждением из колючей проволоки я увидел то, что в сумерках казалось кучей кукол в лохмотьях формы Красной армии. Это были военнопленные. Медленно, еле волоча ноги, по щиколотку в грязи, некоторые из них приникли к ограждению, как привидения, выкатив на нас свои полумёртвые глаза, держась за ограду, они выцветшими, почти мертвецкими голосами, умоляли дать хлеба.

Может и нам с Богданом судится тут влачить жалкое существование? Ворота лагеря для военнопленных были метрах в двадцати.

Встревоженные, мы не поняли приказа конвоира и направились к воротам. Он остановил нас, показав на кирпичное здание и приказал идти туда. К удивлению, он с нами не пошёл. Что это ― капкан?

Мы шли медленно, ещё медленнее я открывал двери.

Мы оказались в освещённом помещении размером с небольшой спортзал, где достаточно чистый пол был застелен соломенными тюфяками. Что за чудеса? После суточного путешествия по ухабам в грузовике мы уже ни над чем не задумывались. Забыв про жажду и голод, мы упали на тюфяки и заснули.

На следующий день к нам присоединилось два грузовика «наших». Среди них было «руководство Организации» из Житомира и члены двух отрядов, которые пришли нам на замену в Белой Церкви. Оказалось, что два дня назад S.D. начало проводить повальные аресты наших отрядов, чтобы не дать Организации пробраться в Киев и установить там свою власть. Было подозрительным то, что среди задержанных не было пана Сороки ― руководителя нашей группы, а потом координатора всех групп в Житомире. Допускали, что он ― немецкий агент, выдавший немцам сеть отрядов. Покраснев, Богдан признал, что ошибался, считая пана Сороку «настоящим патриотом, преданным нашему делу».

Теперь нас было свыше шестидесяти. Военнопленные имели все основания завидовать нам ― мы ночевали под крышей, имели покрывала, воду, хлеб, каждый вечер суп, а их держали под открытым небом, под дождём и солнцем, спали они на грязной земле, пухли от голода.

Однажды мы с Богданом шли по дорожке между зданием и оградой и несли буханку хлеба из комиссариата. Сотни протянутых рук и скорбящих голосов молили у нас хлеба. Мы разломали буханку и кинули её за ограду. Господи, что там началось. Пленные рванули туда, где должен был упасть хлеб. Через мгновение там была огромная куча тел, которые лупили один другого. Мы не видели, кто поймал буханку, но когда народ разошёлся, несколько тел осталось лежать втоптанными в грязь.