Олег Селянкин - Костры партизанские. Книга 1

Первым заговорил капитан Кулик:

— Вы узнали меня, товарищ Каргин?

— Так точно, узнал.

— Как я понимаю, вас смущает, что приходится командовать мной?.. Или обижаетесь на тот случай?

У Каргина нет обиды. А вот чувство неловкости… Куда его денешь?

— Даю слово, не узнал вас тогда, а врать не умею… И сейчас не помню, были вы у меня в роте или нет.

— В третьем взводе…

— Верю.

И опять надолго замолчали.

— Что с ротой? — наконец пересилил себя Каргин.

— Большинство пало смертью храбрых под тем селом… Потом было окружение. Прорвали это — попали в другое. И опять выскользнули, и опять кругом немцы, опять дорогу на восток нам перекрывают. Вот и стали во вражеском тылу действовать… Между прочим, еще до войны один мой бывший солдат в командиры полка вышел. К тому говорю, чтобы вы лучше поняли наши с вами теперешние взаимоотношения. Что было, то было, а сейчас жизнь другое диктует… Я выполню любое ваше приказание, как того требует устав. Даже кашеваром назначите — подчинюсь. Но предупреждаю: вот это ваше приказание обязательно обжалую в уставном порядке. Когда такая возможность представится.

И тогда Каргин сказал то, о чем думал все время:

— Вот если бы вас надо мной поставили…

Капитан посуровел и сказал, словно отрубил:

— Приказы не обсуждаются.

— Может, назначить вас начальником штаба отряда? — наконец спросил Каргин.

Капитан, похоже, и вовсе разозлился:

— Отказываюсь понимать вас, товарищ Каргин. Неужели у вас только и забот, как бы меня не обидеть? Повторяю в последний раз: всяческую посильную помощь вам окажу и выполню любое ваше приказание!

Капитан Кулик сидел подчеркнуто прямо и в упор смотрел на Каргина. Не глаза — буравчики. Они сверлили, добирались до сердцевины. Но странно: этот взгляд вселял уверенность. И Каргин заговорил спокойно, тоном бывалого командира:

— У нас два объекта для нападения пока запланированы. Домик лесника, где их офицеры иногда пьянствуют, и склад бензина. Сил теперь достаточно, чтобы разом и туда и сюда нагрянуть…

Григорий заглянул в землянку через несколько минут после начала этого делового разговора, покрутился у пирамиды с автоматами, делая вид, будто проверяет оружие, потом осторожно вышел и сказал товарищам, которые с нетерпением ждали его:

— Как в заправском штабе. Сидят и по карте пальцами елозят.

«Тяжела ты, шапка Мономаха» — это выражение Аркашка впервые услышал от трагика — любимца и гордости труппы — и посчитал своеобразным словесным вывертом: с каких это пор стал тяжел головной убор, обозначающий, что ты лицо, наделенное властью? Ему, Аркашке, хоть чугунок на голову надень, но чтобы он, чугунок тот, был со значением — всю жизнь проносит и не поморщится!

Аркашка мечтал о шапке властелина и наконец завладел ею — стал старостой деревни. И только тут почувствовал, что шапка сама по себе ничего не дает, что даже в тягость она временами.

Действительно, когда был полицейским, какие заботы одолевали его? Потрафить властям и о себе не забыть. Больше ни о чем душа не болела.

А теперь?

За всю деревню в целом и за каждого из деревенских отвечай. Самое же обидное — ты о них печешься, а они чем отвечают? Взять, к примеру, избу деда Евдокима, где он, теперешний староста, обосновался. Только слава, что дом, а если заглянуть внутрь — ветхая хибара, где все углы прохудились. Кажется, собраться бы односельчанам и сообща организовать ремонтик, мебелишки и посуды какой подбросить, так нет, не хотят люди замечать убогости жилья своего старосты! Больше того: когда на другой день после вселения в дом деда Евдокима он, новый староста, продрожав на холодной печи ночь, зашел к этой костлявой суке Авдотье и сказал, чтобы пришла, истопила печь и прибрала в избе, она не выказала никакой радости, просто промолчала.

Он прождал полдня, потом побежал к ней, готовый на быструю расправу, но Авдотья будто ключевой водой окатила:

— Старший полицейский велел дорогу расчищать. И наказал, чтобы, пока эту работу не кончу, ни в один дом, кроме своего, не заглядывала.

Сказала спокойно, а сама так и светилась от распирающей ее радости, что удалось насолить старосте, что бессилен он сорвать на ней злость.

— Тогда почему дорогу не расчищаешь? — спросил он, костенея от злости.

— На то особое приказание будет.

Аркашка высказал все, что думал о самой Авдотье и ее детях, но ударить не посмел, хотя руки чесались. Высказал и пошел к старшему полицейскому, кипя обидой и злобой. Мысленно заставил его ползать у себя в ногах, вымаливая прощение, а встретились…