Эдуард Хруцкий: Граница. Библиотека избранных произведений о советских пограничниках. Том 2

Новиков боялся шелохнуться — слушал. Многое для него не явилось каким-то пугающим откровением, как, впрочем, наверное, и для старшего лейтенанта. Сосредоточение вражеских войск происходило у всех на глазах — невозможно скрыть огромное по масштабам скопище живой силы и техники, как нельзя тайно оборудовать артиллерийские позиции, отрыть ходы сообщения, окопы, траншеи у самой границы.

Но в Новикове еще держались и жили отголоски неоднократно повторенных успокоительных слов, тех самых, которые по долгу службы, иногда вопреки вспыхивавшим сомнениям, твердил он своим немногочисленным подчиненным.

Голяков слушал, смежив глаза, пометок на карте больше не делал. Обе ладони его лежали на испещрённом синими знаками зеленом листе.

— Спасибо, товарищ Богданьский, — поблагодарил он поляка и протянул руку. — Мы вас сейчас проводим обратно.

— Так ест, до дому надо.

Голяков велел младшему лейтенанту сходить за одеждой поляка.

— Просохла не просохла — тащите, — сказал он. И вдруг, словно впервые заметив присутствие Новикова, удивленно на него посмотрел. — Вы готовы?

— Не понял. К чему? — Новиков подхватился. — Мне приказали явиться в канцелярию…

— Почему без оружия?

— Не знал, товарищ старший лейтенант.

— Быстро за автоматом!

Сбегать за автоматом было минутным делом.

Переводчик ещё не вернулся. Голяков, засовывая обеими руками бумаги в планшет, плечом прижимал к уху телефонную трубку, приказывал соединить его с комендантом участка капитаном Яценко.

— Русским языком говорю: подержите его на проводе. — Он взглянул на Богданьского. — Коменданта подержите на проводе. Я к вам сейчас приду, — раздраженно бросив трубку, глянул на Новикова маленькими, в красным прожилках глазами. — Сиди, пока не вернусь. Сюда никого не пускать.

— Есть, товарищ старший лейтенант!

Но Голяков уже был за дверью, шаги его гулко отдавались в пустом коридоре.

Богданьский сидел на прежнем месте, устало опустив руки.

Всё было, как и минуту назад. В канцелярии внешне не произошло изменений. Разве что стало попросторнее без начштаба и переводчика. Часы отщёлкивали секунды, на подоконнике агонизировала «семилинейка», и над картой еще не рассеялся дымок папиросы — словно плавала тучка.

Внешне всё было, как минуту назад.

И тем не менее Новикову почудилось, что в его отсутствие что то сдвинулось с места, непривычно сместилось.

Он закинул на плечо ремень автомата, сделал несколько шагов к столу, к карте, невольно посмотрел на неё и ещё шагнул.

Карта была зелёной от обилия зелёного цвета, обозначившего лесные массивы, от прихотливых изгибов неширокой реки, — этих хвостатых головастиков — речушек и ручейков. Он словно услышал журчание воды и ощутил на себе дыхание ветра, пропахшего июньскими травами и парным молоком — так пахло сейчас там, дома, за Уральским хребтом, в его родной и далекой деревушке Грязнухе. Так пахло, когда он с ребятами ездил в ночное.

Но поверх всего этого твердым синим карандашом опытная рука нанесла ромбики, означавшие скопление немецких танков, изломанно-зубчатые полукружья, где сосредоточились немецкая пехота, позиции немецкой артиллерии, саперных батальонов и рот — немцы, фашисты, враги… И — острые синие стрелы впивались в зеленый берег.

«Да что же это?!» — недоуменно сдвинулось в Новикове.

— Фашистовцы… — сказал с ненавистью Богданьский, будто понял, что творится на душе у сержанта.

Новиков вздрогнул. И внезапно представил себе такие же листы карт на столах канцелярий соседних застав. И там командиры наносили на них синие ромбики, синие изломы, синие стрелы. И целый фронт стоял на том берегу. Стрелы будто впились Новикову в грудь. И ветер уже пахнул порохом, гарью, и весёлые головастики речушек и ручейков порозовели от крови.

Инстинктивно, не отдавая себе отчета, положил ладонь на свой зеленый берег, словно небольшая эта его ладонь была способна прикрыть его от зловещих стрел.

— Капралю! Цо бендзем робиць, цо? — с откровенным отчаянием спросил Богданьский. — Нема выйстя.

Новиков непонимающе посмотрел на поляка и снова, как на границе, когда тот, упираясь, не захотел идти на заставу, почувствовал необъяснимую вину перед ним.

По всей вероятности, поляк ответа не ждал, просто высказал вслух тревожившую его мысль, потянулся к занавешенному одеялом окну, приподнял краешек.

За окном была непроглядная ночь.