Олег Смирнов - Северная корона

Ветер шумел в деревьях. Солнце висело холодное, ясное. Березовая кора от его лучей занималась красноватым, пожарным светом. В прихваченной морозцем грязи на просеке прорисовывались мельчайшие подробности танкового трака.

— Немецкие танки, — сказал Дугинец.

— Надо забираться поглыбже, в чащобу, — сказал Ерофеев.

Дугинец махнул рукой: пошли! И колонна, раздвигая кусты, двинулась в глубь леса. То похрустывал валежник, то чавкала болотная жижа: заморозки ее не берут. По временам, когда ветер стихал, издалека невнятно доносило стрельбу.

Хруст валежника, болотное чавканье. И в дырявых, изношенных сапогах чавкает. Солнце почти не греет, иней в тени от берез и елей не поддается, держится серебристыми ломаными полосами. Стылый, мозглый ветрило хлобыщет полами шинелишки, пробирает до костей. Голова в фуражке мерзнет. Скользкие ветки секут, успевай уклоняться, а уклоняться трудно, потому что руки в карманах: перчаток-то нет. Пальцы свело холодом, и щеки свело.

На голубовато-серое, блеклое небо из-за лесной закраины наваливается туча, мохнатая, мрачная, стращает снегом или дождем.

Привал сделали в осиновом буреломе, леший сюда не завернет — не то что немцы. Костры потрескивали, стреляли сучками, сыпали пеплом, сизый дым стлался, как туманная наволочь.

Ерофеев примостился у костерка, на пеньке. Положил на колени полевую сумку, раскрыл трофейный блокнот, помуслив химический карандаш, начал писать — жующий и сосредоточенный одновременно, он был в чем-то комичен, и Дугине и невольно улыбнулся: «Что, Кирилл Васильевич, цидулку домой сочиняешь?» Ерофеев прожевал, кивнул: «Цидулку. Домой, в Новосибирск. Почти на каждом привале сочиняю, складываю в полевую сумку. Выйдем к своим — скопом все отправлю по назначению. Пишу, как будто разговариваю с жинкой да с дочкой. Это во-первых. Во-вторых, бойцам подаю пример: коль надеюсь отправить письма, стало быть, надеюсь и из окружения выбраться».

Они здесь же договорились, обменявшись адресами: если кто из них погибнет, другой сообщит об этом семье.

К вечеру Ерофеев погиб…

Стрельба и крики «Немцы! Немцы!» раздались разом, и Дугинец едва успел подать команду «К бою!», как в кустарнике замелькали немцы. Сбив боевое охранение, они нагрянули с опушки, горланили, строчили из автоматов, из-за речки по лесу били минометы, мины взрывались в кустах, среди еловых веток, на болоте, выворачивая его вонючие внутренности. На взлобке разгоралась подожженная деревня.

Чтобы дать колонне развернуться, пулеметчики выдвинулись, открыли огонь по автоматчикам. Ерофеев был недалеко от одного из расчетов, и мина упала между ним и пулеметчиками. Пулеметчиков убило, Ерофеева ранило в грудь. Истекая кровью, он подполз к пулемету и, прижав приклад к ране, чтоб кровь вытекала помедленнее, надавил на спуск. Немцев отбили, а Ерофеева нашли мертвым у пулемета. Вырыли под дубом яму, завернули в плащ-палатку, забросали землей.

А письма его Дуганец отправил в Новосибирск, как только перешли линию фронта, и от себя написал о смерти Кирилла Васильевича. Он еще околачивался в особой группе резерва Западного фронта, когда получил конверт со штемпелем Новосибирска, «Батюшка мой Григорий Семенович! Подрезало меня твое письмо под корень…» — прочел он и подумал: вдова Ерофеева, наверное, уже старушка, да и сам Ерофеев, хоть и был саженный, метил в старики. Дугинец и себя почувствовал стариком. Несколько дней у него не исчезало это чувство — я дряхлый, я старик. Но получил назначение, и чувство это исчезло.

Дугинец вполголоса сказал: «Прощай, Кирилл Васильевич. Побываю ли еще на твоей могиле? Непременно. По окончании войны».

В машине он сидел неразговорчивый, неподвижный, нахохлившийся, глядел прямо на дорогу. Шофер крутил баранку, искоса посматривал на генерала. Адъютант клевал носом.

На дороге раздавленные клубни просыпанного картофеля. Вдоль дороги лиловые султаны вечнозеленого вереска. И леса, леса. То краснолесье: сосны, то чернолесье: ели, березы, осины, дубы. Речка с точками-островками. По становому берегу разбегаются натруженные тропинки.

Пахнет вечером. Горизонт чист, а остальное небо затянуто тучами, бог весть откуда взявшимися. Багровая полоса заката суживается, будто это не солнце садится, а тучи сдавливают, прижимают ее к земле.

— Товарищ генерал, — сказал шофер. — Сейчас будет гать. Немножечко потрясет.

Дугинец словно не слышал. Шофер вздохнул, вцепился в руль. Эмка повторила плавный поворот большака и затарахтела колесами, пересчитывая бревна гати. Адъютант проснулся, откашлялся.