Олег Смирнов - Северная корона

Шубников говорит не торопясь, солидно, явно важничая — резон для важности есть: присвоили звание ефрейтора и назначили командиром отделения взамен Журавлева. Командир держит речь, понимать надо.

Однако Соколов прервал его:

— Старче Шубников, отбой.

Не понял, видать, взводный, что беседу проводил не просто Шубников, а командир отделения Шубников, и вообще, при чем здесь «старче»?

— Товарищ лейтенант, — сказал Шубников отсыревшим от обиды голосом, — я замолкаю, коли отбой. Но между прочим, мне всего-навсего сорок семь…

— Ну ладно, я буду звать тебя — отрок Шубников.

— И «отрок» не требуется. С меня хватит, что Пощалыгин мне прозвище навесил…

— Какое?

— А-а, неохота повторять. Прозвал Варнаком. Ето потому, что я из ссыльных происхождением. Дед мой каторгу отбывал по Сибиру, на поселение вышел…

— Ну, извини, Михаил Митрофаныч, я не буду давать тебе прозвище, — устало сказал Соколов и зашелся своим коклюшным кашлем.

И то, что взводный назвал его по имени-отчеству, и извинился, и закашлялся, мгновенно испарило обиду Шубникова, и он сказал:

— Товарищ лейтенант, против вашей болезни лучшее средство — горячее молоко с медом. Как рукой снимет!

— Где ж его взять, молоко с медом? — сказал Пощалыгин. — Водка с перцем для кашля тоже хорошо!

— Ладно, спасибо за советы, — сказал Соколов. — А теперь отбой.

Сергей прикрыл глаза. Полежал немного — и открыл. С закрытыми — темь и с открытыми — темь. Ночь безлунная, непроглядная. Темнота, надвигаясь отовсюду, наваливалась, давила. И вместе с темнотой наваливалась тоска. Черная тоска.

Отчего это? Оттого, что думал о Журавлеве, о Сидоркине и Рубинчике и о многих других, кто погиб рядом С ним.

Сергей затрясся в странном, сухом, без слез, рыдании. Боясь, что его услышат, он закутался с головой в шинель.

Он стыдил себя: «Прекрати, зажми интеллигентские нервы, ты же солдат». И наконец успокоился.

Война — воюй, стой за страну, за народ. Не будь слюнтяем. Отомсти! На войне надо быть жестоким. И ты, Сергей, будь в бою жестоким, а доброту, мягкость и кротость оставь до лучших времен… А победа все равно — за нами! Все это так, но как же нелегко терять друзей, чье плечо касалось твоего плеча, ох как нелегко!

Сергей откидывает с лица шинель, в ноздри ударяет свежесть. Ветер никак не угомонится, норовит ворохнуть листву, гроздья плакун-травы. На болоте крякает одинокая утка. Ей-то с чего не спится?

Фельдшер считал, что ему полагается пребывать не в батальоне, а в полку, но там полно баб, не пробьешься. Посему при случае щелкал пальцами, будто сморкался, хорохорился, лез в бутылку: «Уж эти мне полковые эскулапки…» Полковые эскулапки — это Шарлапова и подчиненные ей женщины, которых она при необходимости посылала на передний край, в помощь батальонным медикам.

Ну и каково же фельдшеру, когда ему для усиления — понимаете, для усиления — подсовывают, скажем, старшину медицинской службы Кривенко. Не офицер — старшина, не мужик — баба, даже не баба, а сопливая девчонка, фу! Чем такая помощь — лучше уж никакой. И фельдшер делал вид, будто не замечает Наташиного присутствия. И она не обращала на него особого внимания, выполняла то, что поручено. И медицинские дела-делишки в батальоне шли своим чередом.

На исходной позиции, в овраге, перед атакой развернули пункт медицинской помощи. В каждый взвод направили по санитару. Наташа проверила их сумки, чтоб все было: индивидуальные пакеты, жгуты, повязки, йод, нашатырный спирт, ножницы. Фельдшер еще раз наказывал им: «Санитар-носильщик обязан знать задачу своего взвода. С началом атаки обязан продвигаться вслед за цепью. Обязан наблюдать за полем боя. Обязан поддерживать связь с командиром взвода, дабы знать, где действуют бойцы, где требуется наша неотложная помощь. При обнаружении раненого обязан оказать первую помощь и вынести вместе с его оружием с поля боя».

И санитары-носильщики, в основном крепкие положительные мужички, не уклонялись от этого наказа и своих обязанностей. Они не отставали от цепи, и им доставалось слышать шипение осколков и пулевой посвист. Слышали они и крики: «Санитар! Санитара сюда!» — а чаще и без криков сами замечали раненых, подползали, оттаскивали на себе в какое-нибудь укрытие, не преминув прихватить их автомат либо винтовку, бинтовали раны, перетягивали жгутом, давали нюхнуть нашатыря, укладывали на плащ-палатку — нижним концом обертывали ноги раненого, завязывали, чтоб плащ-палатка не выдернулась из-под него, — и тянули волоком среди разрывов и пулеметных очередей, тянули, захлебываясь потом, до места, где неподвижное, огрузневшее тело можно взять на носилки.