Олег Смирнов - Северная корона

Надо приучить себя не торопиться в санроту. А он привык мчаться туда сломя голову. Потому что там его Клавка, дочка. Но пора привыкать к тому, что Зоя будет одна — без Клавки. Одна Зоя. Как прежде.

Они отправляют девчонку в Барнаул. Решились на это после того, как немецкие самолеты чуть не спалили санроту. Наташа Кривенко вынесла из пылавшей избы Клавку, полузадохнувшуюся от дыма.

Уломали Клавку. Теперь она вместо «убёгну» говорит: «Поеду. А не обманете, вернетеся ко мне с войны?» Постараемся не обмануть, дочка, надеемся, что хоть кто-нибудь не обманет, я хотел бы, чтоб это была Зоя, если уж не суждено вернуться с войны обоим.

Цыган закурил, затянулся, сплюнул сквозь зубы:

— Букет! Как до войны!

— Не унывай, Спиридон, — сказал Шарлапов. — Кончится война — покуришь еще побукетистей.

— Скорей бы. Скучаю, товарищ полковник, по мирной своей работе.

— Что ж ты делал до войны?

— Лошадей воровал.

— Что? — слегка опешив, спросил Шарлапов.

— Конокрад я, товарищ полковник. И не похвальбаюсь: знаменитый был конокрад, на всю Бессарабию. Меня и румыны остерегались. Появлюсь где в селе, позырю по сторонам — и готово! Знаю, откуда лошадок увести. Угоню, продам, месяц гуляю, таборные девки — мои, Спирькины!

— Ну и профессия у тебя, брат! — сказал Шарлапов.

— А что, товарищ полковник? Прибыльная. Рисковая, это точно. И редкостная. Хотя на фронте мне попадался вор-карманник.

— На фронте-то не воруешь?

— Не можно. Воевать надо. Я до вас, до ездовой работки, в строю воевал, стрелок был.

— И после войны будешь конокрадить?

— Буду! Если доживу, буду!

— Нельзя, Спиридон, — сказал Шарлапов. — Ты же слыхал небось, цыгане на оседлость у нас переходили, колхозы организовывали…

— А я не могу в колхозе, — сказал ездовой. — Никем не могу, окроме лошадок угонять. Мне хоть портфелю дай — все равно не могу. Убегну!

«Убёгну», как говорила Клавка», — подумал Шарлапов. — Клавка ты, Клавка. Твой прежний папаша неизвестно где, закрутило в водоворотах войны. Сейчас я тебе отец, и для меня большое горе — расстаться с тобой. Но мы же будем писать друг другу цидульки, правда, дочка? Ты научишься, ты смекалистая.

— Товарищ полковник! — сказал ездовой.

— Чего тебе?

— Я вот чего… — Цыган широчайше улыбался. — Если тот карманный жулик, который служил со мной в роте, сменит после победы работку… я тоже сменюсь!

— Сменись, — сказал Шарлапов. — Многим после победы меняться надо. Многим!

Тарантас на выбоинах трещал, повизгивал. Лошади понурились. Шарлапов зябко кутался, покуривал. Сколько до санроты? С полкилометра?

— Спиридон, надоело плестись. Прокати с ветерком.

— Это по мне, любо-дорого! — Цыган выплюнул окурок, подобрал вожжи, взмахнул кнутом, гикнул: — Эг-гей, залетные!

Клавка ты, Клавка. Посадим тебя в машину — и уедешь. И когда-то увидимся? Но наипервейшая забота — чтоб доехала благополучно. На Стручкова я надеюсь, до самого Барнаула довезет, сдаст с рук на руки, а до Москвы и Наташа с ними поедет.

Пасмурное утро, прохваченное морозом, присыпанное снегом. Снег вчерашний, вперемешку с пылью, но, сдается, сегодня его подсвежит: дует низовой ветер, пророча поземицу. Сыпуче звенят вымороженные травы, в заснеженном поле неприкаянно чернеют кусты бирючины, хлобыстают нижними ветвями. Белые березы будто заляпаны черными вороньими гнездами. На дороге, на снегу, розовое пятно от конской мочи и бурое — от машинного масла. Машина подрагивает, постукивает, прогревая мотор.

Пора ехать, что они там копаются? Шарлапов поежился, потер подбородок и щеки шерстяной перчаткой. Покалывает морозко. Поземка разыграется. Он спросил:

— Зоенька, тебе не холодно?

— Нет.

— Ты сюда, за машину, тут подветренно.

— Мне удобно, — сказала она, не отрывая глаз от Клавки.

Девчонка в кабине приплюснула нос к стеклу — пуховый платок, шалевый воротник шубки, которую раздобыли интенданты и которую Зоя переделала для Клавки. Клавка отклеилась от стекла, и Шарлапов увидел, что мордашка у нее дрожит, но слез нет.

— Что они там копаются? — сказал Шарлапов. — Ехать надо!

Риторические вопросы, старина. И ты был молодым, ты сочувствуешь Наташе и ее парню, понимаешь их и сам разрешил Пахомцеву на ночь уйти из роты, переночевать в медпункте. Нелегко прощаться, когда любовь только началась. Сколь еще отпущено им в жизни этих всяких нелегкостей? Лишь бы любили по-настоящему, а тут настоящее.

От взошедшего солнца, накоротко разогнавшего тучи, зарозовели облака, дым от костра, снег, березовые стволы. Березы на опушке болели, сохли, маленькие деревца уже намертво засохли, большие еще, видать, держались. И Шарлапов с поразившей его отчетливостью вспомнил, как в захолустном городишке Льгове, в гражданскую войну, вымирала от тифа их многоедоцкая семья: сперва — дети, потом — взрослые, последним умер отец, а он, Ромка Шарлапов, средний из пяти сыновей, отданный в люди к лудильщику, уберегся от сыпняка, изо всей семьи остался один-одинешенек. Вислоухий пацан в кожаном фартуке тайком от хозяина лазил на голубятню погонять чужих голубей — о своих и не мечтал. Пацан стал Романом Прохоровичем Шарлаповым.