Олег Смирнов - Северная корона

«Ишь ты, артистическая натура», — с недобрым чувством подумал Сергей, когда Пощалыгин, устраиваясь на ночлег, коснулся его своими ребрами.

Разговоры в шалаше смолкли. Слышно было, как снаружи ходил по линейке часовой да в отдалении, в шалаше, где жили старшина Гукасян и писарь, сипел патефон — один и тот же марш «Тоска по родине». Вероятно, число пластинок у Гукасяна Пощалыгин преувеличил.

И опять донимали сырость, холод, еловые ветки, норовившие кольнуть в бок побольней. И все-таки это был праздник, ибо сам старшина не торопился с отбоем.

А завтра наступили будни.

Перекусив черным хлебом и пшенным супом, рота отправилась на занятия. Сперва сидели под сухостойной сосной, кора которой, как в пулевых дырах — работа дятла, и лейтенант Соколов, сбив фуражку на затылок, объяснял:

— Собираем затвор… раз, два, три! Разбираем затвор… раз, два, три!

Лейтенант действовал с ловкостью фокусника, и это впечатление усиливалось тем, что он, немного рисуясь, произносил: «Раз, два, три!» И казалось, что вслед за этим он должен был еще воскликнуть: «Алле, хоп!»

После изучения материальной части занимались на просеке строевой подготовкой. Отрабатывали подход к начальнику и отход, Рубинчик норовил поворачиваться через правое плечо и пальцы подносил к виску собранными в щепотку, маршировали попарно и поотделенно, и старшина Гукасян сверкал белками:

— Это строевой шаг? Ножки не слышу!

Солдаты печатали шаг. У Чибисова от старательности надувались жилы на шее, у Рубинчика трепыхались щеки, Пощалыгин ворчал:

— На кой это хрен сдалось?

А затем вышли в поле. Почва здесь, особенно на взгорках, была посуше, чем в лесу. И воздух был теплее, и ветер ласковый. Сергей подставлял ему лицо, глубоко дышал.

Зеленела, сочнела трава на солнцепечных взлобках, резиново поскрипывала под подошвами. Алая кора волчьей ягоды была усеяна крапинками, будто засижена мухами, а безлистые еще ветки с остропалыми, короткими отростками походили на птичьи лапы. На все четыре стороны вязли в синей дымке леса. На опушку одного такого ближнего лесочка и предстояло наступать роте.

Старший лейтенант Чередовский клацнул металлическими зубами и затрубил рожком, висевшим на шнурке, взводные скомандовали: «Вперед!», и рота развернулась в цепь. Сергей проделывал то же, что и все: шел ускоренным шагом, падал на землю, отползал вправо, проверив прицел, целился и спускал курок. И снова вскакивал, шагал, падал, стрелял. Скатка немилосердно терла шею, вещмешок колотил по горбу, а противогаз и лопатка — по ляжкам. На губах — горько-соленый вкус пота.

Чередовский, уравновешенный, невозмутимый, дал вводную: рота накрыта артиллерийским огнем — и бойцы броском пробежали метров сто. Все дышали, как загнанные, и очень обрадовались, когда ротный подал сигнал; лежать на месте.

Сергей повернулся на бок, отцепил саперную лопатку и начал рыть перед собой — земля была податливая, рыхлая. Справа от него окапывался Захарьев, слева — Рубинчик, а еще левее — безмятежно полеживал и жмурился на солнышко Пощалыгин. Сержант Сабиров подполз к нему:

— Пошто не окапываешься?

— Чего? — Пощалыгин притворился непонимающим. — Ах, окоп! А зачем его копать, ежели готовый в наличии? Военная смекалка. Вон окопчик. Для меня!

В самом деле, метрах в семи впереди — старый окоп. Пощалыгин, пригнувшись, побежал к нему и с разбегу плюхнулся. И жестоко поплатился: сверху земля в окопе казалась подсохшей, но под трещиноватой корочкой на дне была грязь. Перепачканный, свирепо ругаясь, Пощалыгин вылез из окопа. Сабиров, довольный, сказал:

— Пощалыгин, кончай с матерщиной. А то получишь взыскание.

«Выслуживаешься?» — подумал Пощалыгин и выматерился — на сей раз в душе.

К рубежу атаки ползли по-пластунски, и все выпачкались. На рубеже — заросли засохшей пепельной черемухи — дозарядили оружие, приготовили деревянные болванки, заменявшие гранаты, и, разнобойно горланя «ура», побежали к опушке.

Вот она, цель наступления — полузаваленная траншея, месяца два назад немцы держали в ней оборону. Сергей спрыгнул на дно траншеи в настоящем, неподдельном боевом азарте.

В расположении роты Пощалыгин, отчищая шинель, жаловался:

— Фронт это или тыл? Гоняют, как цуциков.

— Спасибо за это скажи. Здесь попотеешь, в бою меньше крови, — сказал Захарьев, уставившись в землю. Пощалыгин ухмыльнулся: великий немой заговорил, то в день слова не произнесет, а тут целую речугу закатил. Но на гимнастерке Захарьева была пришита золотая полоска — знак тяжелого ранения, и Пощалыгин промолчал: фронтовик все ж таки. А у Сабирова только красная нашивка, царапину получил, а воображает черт-те что. Придирается, дышать не дает. И этот Чибисов прет с поучениями: «Опыт фронтовиков — бесценный фонд». Опыт, фонд. Туда же, глиста. Чтобы вернуть приятное состояние духа, Пощалыгин решил потолковать о своем прежнем, довоенном житье-бытье. Пускай знают, что он не пальцем деланный: поглазел на белый свет и себя людям показал. То были люди! Сабиров им в подметки не годится.