Геннадий Семенихин - Послесловие к подвигу

– Я, кажется, того, товарищ майор, – проговорил он смущенно, – покоя вам своими руладами не давал?

– Да нет, ничего, – усмехнулся Нырко. – На войне, как на войне. К любым шумам привыкать положено. – Летчик вгляделся в его одутловатое лицо и неожиданно спросил: – Послушайте, сосед, а вы живого немца при оружии и амуниции хоть раз видели?

Птицын удивленно заморгал.

– Нет, Федор Васильевич. А вы?

– Я тоже не видел, – рассмеялся вдруг Нырко.

– Ну да? – озадаченно произнес Птицын.

– Вот вам и «ну да», – еще веселее подтвердил майор. – Только в воздухе видел. Но ведь там толком ни лица, ни того, что на этом лице написано, не разберешь.

– Вот и дай бог нам его никогда не видеть, этого проклятого фашиста, – откликнулся Птицын.

После обеда наступал традиционный час отдыха. Но Федору не спалось. В квадрате полураспахнутого окна он видел четко впечатанные в голубое безоблачное небо верхушки корабельных сосен, выбегающих за пределы госпитального двора к проходной будочке, за которой бесконечным движением фронтового дня шумело магистральное шоссе Москва – Минск. Беспокойный гул авиационных моторов не смолкал в этом небе, и, прислушиваясь к нему, Федор безошибочно определял типы пролетающих самолетов – то надтреснутый сухой звук пролетающего на малой высоте «Ильюшина», то звонкий переливающийся гул «Петлякова», то до боли знакомый родной свист «Яковлева», то заунывное уханье забравшегося на большую высоту «хейнкеля». Увлеченный этим, он не сразу обратил внимание на шум в коридоре, возникший почти у самой двери.

– Не пущу я вас, товарищи командиры. Как хотите, не пущу! – решительно протестовала медсестра Лиза. – В третий раз говорю, что сейчас у раненых мертвый час.

– И кто его только назвал мертвым, – возмущался ей в ответ знакомый голос. – Мы сейчас, сестренка, из вашего мертвого быстро живой час сварганим!

– Да дайте же хоть раненого предупредить, – постепенно сдавалась медсестра.

– Стрелка, – громко окликнул ее Нырко. – Кто это там шумит?

– Да к вам пришли, товарищ майор.

– Так пропусти их, я же все равно не сплю.

Два летчика, два самых дорогих человека, два посланца из того чудесного мира, откуда надолго выбыл Нырко, перешагнули порог палаты.

– Ребятушки! – воскликнул Нырко. – Вы и представить себе не можете, до чего я вам рад. Вы же сюда запах аэродрома притащили на пропыленных своих гимнастерках.

В палате был всего-навсего один стул с зеленой плюшевой обивкой и детская, покрытая коричневым лаком, скамеечка. Рослый широкоплечий капитан Виктор Балашов откинул со лба светлую прядь густых, немного вьющихся волос, насмешливо покосился на лейтенанта Плотникова и придвинул к себе стул.

– По праву старшего, – изрек он, – а ты, Сережа, и на детской скамеечке поместишься.

Они были совершенно разными, два этих его однополчанина. Если задубелый на аэродромных ветрах, широколицый, с серыми, немножко холодными глазами, Виктор Балашов носил на себе отпечаток грубоватости, то худенький тонкий Плотников с мальчишескими нежными чертами лица производил впечатление очень застенчивого юноши. Он был самым молодым в полку, всего за месяц до войны окончил качинскую школу и был назначен в Белорусский военный округ. Однако война и постоянная близость к смертельной опасности постепенно меняли и его лицо, стирая доверчивую наивность и нежность. В уголках прямого тонкого рта уже наметились морщины, строже стал взгляд. Майор обрадовался однополчанам, словно родным братьям. Он долго тряс их жесткие ладони, и колючие черные глаза загорались веселым огнем, на губах сияла широкая довольная усмешка. Балашов басил, панибратски называл командира полка то «стариком», а то и просто Федей, Плотников обращался к Нырко стеснительно и всегда произносил уставное «товарищ майор».

– Да брось ты, – остановил его Нырко, – все мы под богом ходим и под одной смертью, называй и ты меня, как он. Рассказывайте: как у нас в полку?

– Живем помаленьку, – пробасил Балашов, – тебя ждем, Федя.

– Так видишь, – повел Нырко глазами на свою забинтованную ногу.

– Да. Угораздило тебя, – вздохнул капитан. – Ну, а что сулят?

– Хочешь спросить, буду ли я летать? Буду, Витя… главный хирург пугает, что, мол, пока говорить об этом трудно, но я уверен, что своего добьюсь и еще не одного фрица отправлю с небес на землю.

– Мы верим, Федя.

– Ну, а на фронте как?

– Затишье пока. Какое-то странное непонятное затишье. Ни они вперед не идут, ни мы. Только авиации, как и всегда, достается. Каждый день с утра и до ночи воздушные бои. Вчера Степкина сбили.