Геннадий Семенихин - Послесловие к подвигу

– Игоря?! – почти вскрикнул Нырко и поглядел на Плотникова, нервно теребившего кожаный шлем с поблескивающими очками.

– Зазевался он, товарищ майор. Погнался за «юнкерсом», а «мессера» проглядел, – трудно выговорил лейтенант.

– Та-ак, – горько протянул Нырко, – значит, еще одна похоронная.

– Если бы одна, Федя, – вздохнул Балашов. – Целых три. Еще Кострикова и Климова прибавь.

– Их что же, в одном бою? – после долгой паузы спросил майор.

– В одном, – подтвердил капитан. – Нас было семеро, а у них четыре шестерки. Мы шестерых зажгли, но и сами потеряли, как видишь. Словом, дело дрянь. От полка уже две трети в строю осталось. Но больше всего меня пугает эта фронтовая тишина. На переднем крае у них пустынно, на дорогах почти никакого движения. Похоже на то, будто они затевают что-то.

– Кто вместо меня полком руководит?

– Я, Федя. Вчера комдив утвердил до твоего возвращения. Полк мы просили укомплектовать, да только командующий отказал.

– С каждым днем все труднее, товарищ майор, – вступил в разговор Плотников. – Что ни день, то по три-четыре вылета делаем. Вот и вас сразу навестить не смогли.

Нырко мрачно нахмурил брови.

– Понимаю, ребятки. Не вам мне это объяснять. Наше дело солдатское. Когда над передовой висят эти самые «юнкерсы», тут в гости много не наездишься.

Пока майор говорил, Балашов на минуту вышел и возвратился с большим свертком в руках.

– Это подарки, Федя, – ответил он на вопросительный взгляд командира полка и, деловито развернув бумагу, стал торопливо пояснять: – Вот это папиросы, которые хлопцы из второй эскадрильи собрали. Бутылку мадеры Саша Нестеров с поклоном велел передать. Его тоже зенитный осколок вчера поцеловал. С забинтованной рукой летает. А этот торт капитану Сушкевичу удалось у наших продовольственников оттяпать. Они его командиру авиабазы на день рождения изготовили, но мы в твою пользу экспроприировали.

– Товарищ майор, чуть было не забыл, – перебил его в эту минуту Плотников. Он порылся в карманах и протянул майору черную трубку с чертом. – Мы вашего Мефистофеля в обломках самолетных нашли.

Нырко с жадностью схватил трубку.

– Милые вы мои, вот уж за это спасибо. А я-то о ней скорбил. Дайте-ка табачку немного.

Плотников достал кисет и набил майору трубку. Нырко закурил, лицо его скрылось в облаках синеватого дыма – и словно откуда-то издалека глядели острые прищуренные глаза. Жмурясь от удовольствия, глотая сладковатый табачный дым, майор слушал рассказы своих ребят о полковых новостях. И от того, что крепкие руки этих парней были рядом, а голоса раздавались над ухом, майору было тепло и приятно. Солнце как-то быстро зашло за тучи, и низкие рваные облака поплыли над верхушками сосен. Балашов озабоченно покачал головой:

– Погодка усложняется, Федя. Мы же к тебе на У-2 прилетели, вот мой шеф-пилот, – кивнул он на Плотникова. – Короче говоря, пора нам и восвояси.

– Я не задерживаю, – грустно проговорил Нырко, – раз надо, так надо. Летите, ребятки, видимость действительно ухудшается.

– Мы к тебе через три денька наведаемся, – пообещал капитан, – обязательно навестим. – Он потоптался на пороге и как-то виновато посмотрел на лейтенанта Плотникова. – У Сергея несчастье, товарищ командир. Погиб отец.

– Вот как, – не находя других слов, протянул майор, и они все трое долго молчали. Прислонившись к дверному косяку, стоял Плотников с поникшей головой, а Нырко тем временем думал, что и в двадцать лет трудно потерять отца в этом огромном водовороте человеческого горя, именуемом войной. Первым нарушил молчание Балашов.

– Я не договорил, командир. У Сережи мать слегла после похоронки. Ее надо бы поддержать. Короче, если из-за погоды будет какой-нибудь антракт в боевой работе, я на два дня его отпущу навестить. – И, горько вздохнув, прибавил: – Теперь ведь Москва близко.

Птицын, добросовестно проспавший весь визит летчиков, открыл глаза в самом добрейшем настроении.

– Федор Васильевич, а вы не можете объяснить, отчего так себя хорошо чувствуешь после кошмарного сна?

– Затрудняюсь, я очень плохой психолог, – вздохнул Нырко. Интендант недоверчиво покачал головой.

– Притворяетесь. Летчик всегда хороший психолог.

– Может быть, – польщенно улыбнулся майор. – Однако я в себе такого таланта не замечал. Какие же кошмары вас одолевали, дорогой сосед?

– Поганый сон, – вымолвил с облегченным вздохом Птицын. – Приснилось мне, будто готовится большое наступление и надо в срочном порядке доставить боеприпасы самой ударной дивизии. И я назначен начальником огромной автоколонны. Но я перепутал дороги и привел ее совсем не туда, куда надо. И вот меня судит военный трибунал. А в зале одни только мои недруги. Хоть бы одно доброе ободряющее лицо. Со всех сторон выкрики: «Интендата Птицына к расстрелу!», «Птицына к смертной казни!», «Птицына повесить!» Встает прокурор и медленно читает: «За тяжкое военное преступление военный трибунал приговаривает интенданта второго ранга Птицына к высшей мере наказания! Приговор окончательный и обжалованию не подлежит!» И будто ведут меня на расстрел четыре красноармейца, вскидывают винтовки, и тут я просыпаюсь и вижу ваше доброе лицо, дорогой Федор Васильевич. Гора с плеч сваливается, и такое ощущение счастья приходит, что и словами не выскажешь.