Геннадий Семенихин: Жили два друга

А как бы хорошо звучало то же название с фамилией подлинного автора. «Ветер от винта» – повесть Леонида Пчелинцева!»

Он, вздыхая, отошел от окна и даже на теплоход, трехпалубный, белоснежный, не захотел взглянуть. Старушка сразу заметила, что гость помрачнел.

– Ты чего это, Коленька, не хочешь на пароход полюбопытствоваться? А я их люблю. Очень люблю, значит, когда они по фарватеру идут… То буруны, то мелководье, а капитан верной рукой по бакенам путь прокладывает. Так ведь и в жизни бывает, – неожиданно вздохнула она. – Кружит жизнь человека… то на мелкоту норовит выбросить, то в стремнину затянуть. А если он бакенов придерживается, все в порядке будет с ним, значит…

– Каких это бакенов, Матрена Гавриловна? – рассеянно спросил Демин.

– А таких, что справедливостью зовутся.

– Да. Это вы верно, – горько усмехнулся он, а про себя подумал: «А я свои бакены давно уже потерял.

И фарватера давно не вижу. Крутит жизнь меня между двух берегов, крутит, как щепку, которая и потонуть-то не может. Хорошо, что хоть речи на разных заседаниях произносить научился. Смех ведь сказать: длинную жизнь прожить можно, и никто никогда не узнает, что на чужом коне въехал в ворота, которые славой называются. В чем тебя могут упрекнуть? В том, что написал одну книгу и молчишь? Да разве ты один из писателей, которые, создав приличную книгу, молчат затем по нескольку лет. Ты неуязвим – неуязвим до тех пор, пока не откроешь тайны своего лжеавторства. Только разве от всего этого легче?»

Демин рассуждал о себе с убийственным хладнокровием. Он уже не волновался и не скорбел. Тупое равнодушие владело им. Серое, иссеченное складками старческое лицо Матрены Гавриловны маячило как в тумане. Он вздрогнул, когда ощутил на плече ее руку.

– Задумался, Коленька? – глуховато спросила она. – Ничего. Задумываться надо. Нельзя без этого на земле прожить. Вот и Ленечка мой любил задумываться. Сядет, бывало, здесь, у окошка, карандашик заточит и пишет в тетрадочке листок за листком, листок за листком. А Волга внизу под обрывом течет, баржи да пароходы по ней плывут, солнышко на мелкоте воду до самого песчаного дна пронизывает.

– Матрена Гавриловна, – спросил глухо Демин, – а вы-то хоть знали, о чем он в тетрадках писал?

– Я-то? – удивилась старушка и прикрыла узловатой ладонью рот, будто удерживаясь от смеха. – Да откуда же я могла знать? Всего какой-нибудь десяток книг за жизнь прочла. Где ж мне? Сказывали, будто стихи да рассказы пишет. Сочинитель был, одним словом.

Грустная улыбка согрела на мгновение худое лицо старушки, а Демин, глядя на нее сбоку, горько подумал:

«А что, если бы я сейчас признался ей в своем преступлении? Не выдержала бы, осела как подрубленная! И ни одного бы слова прощения я не услышал».

– Смотри-ка, уже причаливают.

– Кто? – рассеянно спросил Демин.

– Рыбаки наши.

Николай посмотрел в окно и увидел, что «черные баркасы уже вытащены на берег и люди, высадившиеся из них, густой цепочкой движутся к дому Пчелинцевых.

Вскоре ступеньки крыльца запели под добрым десятком БОГ. Дом наполнился громкими голосами. Рыбаки сбрасывали в сенях брезентовые спецовки, стучали в горнице подкованными сапогами. Демин и не заметил, как перезнакомился со всеми и очутился за столом в тесной веселой компании. Матрена Гавриловна, улыбаясь, таскала тарелки со снедью. Сидевший с ним рядом рыжий широкоплечий бригадир Ксенофонт Петрович решительно запротестовал:

– Не… так дело не пойдет. А ну, помогайте Гавриловне ребята. Да из карманов все повынайте.

Тотчас же на столе появились принесенные из сельпо бутылки, свертки с колбасой и сыром, вяленая рыба.

После третьего тоста Ксенофонт прогудел в самое ухо Демину:

– А вы молодец, товарищ писатель. Пьете по-нашенски, по-рыбацки. Сказывают, про летчиков книгу написали. Я той книги не читал, но думаю, что добрая. От учителки нашей слышал. Вот бы про рыбаков кто написал. Любопытно живем. Заработки хоть и не всегда высокие, а работа интересная, аж дух захватывает…

Рыбаки нестройными голосами пели давние волжские и донские песни, и Демин подтягивал им. Разошлись глубокой ночью, а в шесть утра к дому Матрены Гавриловны подъехал красный «Москвич», за рулем которого сидел все тот же Ксенофонт, и Демин, расцеловавшись с матерью Пчелинцева, сел рядом.

– Когда же ты теперь приедешь, Коленька? – грустно сказала она на прощанье. – Свидимся ли еще? – и вдруг улыбнулась. – Знаешь, о чем я сейчас подумала, родной? Когда ты мне первый раз большие деньги прислал, зябко у меня на душе стало. Откуда бы? Даже мысль шевельнулась, а вдруг они каким недобрым путем нажиты… а потом я узнала, что после войны ты большим писателем стал и весь свет теперь тебя знает… Спасибо за помощь, родной, но только больше не надо…