Олег Смирнов - Июнь

— Титаренко, ручной пулеметчик, заболел. Лишних людей нет, пойдете без Титаренко. Ясно?

— Ясно, товарищ лейтенант, — ответил Буров.

— Ясно, товарищ лейтенант, — помедлив, повторил Карпухин.

— Я звонил соседу, на фланге у него усиленный наряд с пулеметом, в случае чего будете взаимодействовать. Держитесь собранно, начеку, не забывайте, на что нас ориентирует обстановка, все может приключиться…

На дворе они зарядили оружие, взяли на ремень, дежурный сказал:

— Благополучной службы, хлопцы!

— Того же и тебе, — сказал Карпухин.

Буров не отозвался, ушел вперед. Вдоль забора — прямоугольник клумбы, источавший тонкий аромат: нынче днем впервые раскрылись бутоны роз, их выхаживали Надя и Марина, пособляли политрук со старшиной Дударевым. На ночь розы свернули лепестки, но аромат как бы парит над клумбой.

Идти предстояло на стык, до старой, заброшенной мельницы. Четыре километра: полтора часа ходьбы туда — полтора обратно, если без происшествий. Остальные пять часов в секрете. К завтраку будут на заставе. Позавтракают — и отдыхать.

Заетава осталась позади, за соснами. Справа, окружив сельскую площадь с костелом посредине, хоронились в яблоневых и вишневых садочках раскиданные по буграм приземистые, подслеповатые хаты. Меж буграми пруд: мостки, с которых бабы стирают белье, у берега из воды торчит бревно, словно крокодил высунулся. На проселке — пыль по щиколотки. Свернули с проселка — песок. По насыпи обогнули ильмень — он пахнул низменностью, влагой, полусгнившими камышами и тростником. Дальше уже суглинок, так и будет чередоваться до мельницы: песок, суглинок, а то и болотная жижа. И деревья будут чередоваться: то вербы, то буки, то ольховник, то соснячок, то дубняк.

Дозорная тропа петляла вместе с Бугом мимо озер и стариц, наполненных в половодье. В половодье река разливается километра на полтора, а когда входит в русло, как сейчас, ее ширина — всего полсотни метров. Течение у Буга напористое; если остановиться, прислушаться, на перекатах и у свай плеск.

Буров высоко поднимал ноги, чтобы не хрустнуть сучком, не хлюпнуть грязью. Ссутулившись, оглядываясь по сторонам, не терял из поля зрения Карпухина; его рослая фигура, опоясанная брезентовыми патронташами, с торчащим у плеча штыком, покачивалась впереди, в нескольких шагах. Спешит.

Придерживая автомат и сумку с гранатами, Буров нагнал Карпухина, шепнул:

— Сбавь темп.

— Остыть то есть? Это можно.

— Тише ты! Прослушивай местность.

И у нас и в Забужье нет человечьих звуков, будто вымерло. Лягушки квакают, вскрикивают совы, плещет река. На полянах шмыгают зайцы, с ветки на ветку перелетает неведомая ночная птица.

Они углубились в заросли лощины, перебрались через ручей по подрубленной осине, шаткой и скользкой, и зашагали по нескончаемому, изъеденному овражками косогору. «Дозорка» уклонилась в тыл, чтобы, описав дугу, вновь вывести к Бугу.

Буров ступал мягко, осторожно, вглядывался и вслушивался, готовый к непредвиденному, к внезапным действиям. Слух, зрение, воля были напряжены, но тревоги он не ощущал. Не было ее сейчас, этой тревоги, которая не покидала последние дни.

Было тепло и сыро. Полночная луна не отставала от идущих, катилась слева, но постепенно опускалась к дальнему лесу и вроде бы линяла. И пока Буров с Карпухиным добрались до места, вовсе выцвела, сделалась белесой.

С безжизненными, неподвижными крыльями, покосившаяся, мельница будто собиралась упасть, да раздумала, решила повременить. Из щелей между досками вываливались летучие мыши, зигзагами летали над опушкой. Подальше — деревянная плотина, полуразрушенная, зияющая проломами, и в ней обитали летучие мыши. Они проносились, едва не касаясь людей, и Карпухин отшатывался, шепотом поминал бога и мать. Буров прошипел:

— В секрете — замри!

Залегли на мысу, возвышавшемся над прибрежьем, в устланной сосновыми ветками яме, замаскированные терновником. За спиной — редколесье: обомшелые, в прозелени сосновые стволы; сосны спускались и по южному склону, и чем ниже к воде, тем кряжистее были деревья. Польский берег пологий, наш чуть-чуть покруче, но также весь просматривался с холма. У воды и в воде — вербы. Перед ямой — мокрые от росы и тумана подорожник, мышиный горошек, пастушья сумка. Клочковатый туман плыл над рекой — навстречу течению, и поэтому чудилось: он плывет быстрей, чем на самом деле. На плесе торчали корни вывороченного в разлив дерева, вода здесь воронилась, булькала. За островком играла рыбина, от ударов ее хвоста расходились круги, достигали лодки-долбленки и подталкивали в корму, точно помогали выбраться на сушу. Не выберешься: лодка на цепи, на замке — она для наших, пограничных нужд.