Олег Смирнов - Прощание

Сколько было в жизни встреч и разговоров, значительных и пустячных, преднамеренных и случайных, продолжительных и скоротечных, запомнившихся и выветрившихся из памяти начисто! Первая встреча с Иосифом Герасимовичем Волощаком помнилась Скворцову до мелочей. В том разговоре Волощак обронил фразу: городским подпольщикам удалось внедрить своих людей в созданные гитлеровцами учреждения. Куда именно, Скворцов не знал. А это были: бюро пропусков городского комиссариата, адресный стол заявочного бюро, отдел прописки и выписки, городская управа, биржа труда, продовольственный отдел городского комиссариата. Одним из тех, кто, сотрудничая с немцами, работал на подпольщиков, был человек по прозвищу Трость. Он был высок, прям и худ, к тому же неразлучен с тросточкой, и соседи по дому, по улице окрестили его — Трость, и в отделе пропусков, куда он устроился служить, его тоже заглазно называли Тростью. Трость — женского рода, он же был мужчиной, и потому о нем выражались так: «Трость пришел… Трость ушел… Трость сказал…» Гитлеровский офицер, проверяя людей перед оформлением на службу и попутно вербуя осведомителей, подумал: «Если бы я его завербовал, то дал бы ему кличку — Трость. Но поскольку он неврастеник, мне он не нужен». Так Трость очутился в отделе пропусков городского комиссариата. Он поступил туда служить, потому что нужны были средства на жизнь, потому что уважал немецкую нацию и потому что ненавидел большевиков. Но уже на второй день службы произошло событие, после которого он возненавидел немцев. Он не перестал ненавидеть большевиков, однако гитлеровцев ненавидел теперь во много крат сильнее.

Этот человек прожил на свете сорок пять лет и мог бы подвести некоторые итоги: с карьерой не преуспел, то мелкий коммерсант, то мелкий чиновник, но всегда мелкий, здоровье растрачено, семья развалилась (о, та ночь: приехав поздно вечером из клуба, он обнаружил дверь не запертой, вещи в квартире были разбросаны, на залитой вином скатерти записка: «Не ищи меня. Юлия», — на кровати, нераздетая, свернувшись калачиком, спала дочка, он зачем-то принялся будить ее, взял на руки, зачем-то выскочил на балкон — город внизу спал, ни о чем не догадываясь). Все было просто: жена сбежала с офицериком в Варшаву, оставив ему дочку. Она не подозревала, женщина, которую он любил, что этим спасла его от петли. Без дочери он полез бы в петлю.

Он не помышлял о женитьбе и однажды обнаружил, что минуло десять лет с ночного бегства пани Юлии, следовательно, Евочке пошел семнадцатый. Да, определенно можно было подбивать кое-какие итоги: у него выросла прекрасная дочь, умница, скромница, красавица. Его Ева! Глядишь, и женихи замельтешат. Они еще не мельтешили, и он догадывался почему: зеленая-то зеленая, да не в этом фокус. Какое за ней приданое? Никакого. А что увиваются мальчишки, шлют записочки, то он это всерьез не принимает. Женихом должен быть солидный, состоятельный человек и желательно не подлец. Среди богатых много подлецов? То так. Но Евочке непременно повезет: муж будет и состоятельный, и порядочный, и красивый. И любить ее будет без ума.

Была весна, зеленый месяц май, был сорок первый год, суливший счастье. Вечерами он с неизменной тросточкой прогуливался по тенистым бульварам, присаживался на скамейку под цветущими каштанами, скользил равнодушным, невидящим взором по гуляющим, а внутри у него пело. Мужчины вышагивали в котелках, шляпах и гапках — фуражки лихо сдвинуты, — и он думал: как там, у них в голове, пошумливает или нет? У него приятно пошумливало: перед вечерней прогулкой тайком от дочери он выпивал стаканчик бимбера, приятный самогон! К бимберу и водке приохотился десять лет назад, все с той же бурной ночки. О Юлии, о ее неверности он почти не думал, и если вспоминал, то равнодушно, стараясь воскресить в себе прежнюю ненависть, которой не было, не говоря уже о любви. Он понимал: если любишь или ненавидишь, то для тебя этот человек еще что-то значит, да и сам ты еще способен на сильные страсти, если же машешь рукой: «Вшистко едно!» — то это пахнет умиранием. У Евы все впереди, и он, взрастивший ее и воспитавший, будет тянуться по жизни рядом с Евой.

Эту весну, этот бело-розовый, цветущий, этот зеленый, с клейкой листвою месяц май он жил двумя предвкушениями. Одно: вот-вот Евочка обретет колоссальное, невиданное счастье. И второе: падет неугодная богу, церкви и лично ему большевистская власть, красным настанет конец, их перевешают на уличных фонарях — и приезжих, с Востока, и своих, доморощенных. Он не затруднился бы ответить, за что так ненавидит коммунистов. За то, что они коммунисты! Но если его спросить, откуда это у него к ним, он бы не сумел ответить. Жил, как все из его круга: ходил в костел и в клуб, почитывал газеты и иллюстрированные журналы, поклонялся Пилсудскому и клял министров, путающих государственную казну с собственным карманом, жаждал сильной личности и сильной Польши. Наполовину поляк, на четверть украинец, остальное австрийская, мадьярская, словацкая кровь, он не был ортодоксальным националистом. Он был националистом на особицу, с космополитической подсветкой, что не в диковинку в Галиции или на Волыни, продутых космополитическими ветрами Европы. Выросший в Галиции, живший на Волыни, он считал своей родиной эти края, а не ту Польшу, что к западу от Буга и Сана. И когда провозглашал в клубе: «Польша не сгинела!» — то имел в виду прежде всего эти земли. Пусть Польша здравствует и процветает, считал он, если даже править будет и не поляк вроде маршала Пилсудского (где таких взять, помельчал народишко). Пусть будет тот же Гитлер, но чтоб в стране был порядок: ни забастовок, ни казнокрадства, ни безработицы, чтоб побольше было полиции. Гитлер же не против всех поляков, это красная пропаганда пугает. Он против поляков, продавшихся большевикам.