Олег Смирнов - Прощание

— Оживел, пан командир?

— Ожил. — Скворцову показалось, что он сказал излишне громко, но голос его был еле слышен; ему думалось, что он улыбается, но губы только кривились.

— Слава Иезусу! Оживел, оживел! — Женщина закрестилась, заплакала.

— Что вы? — спросил Скворцов, мучительно кривясь.

— Выцарапали ж тебя с того свету! Жить будешь!

Женщина куда-то ушла, но вскоре вернулась сЛободой. Пока она ставила на табуретку кринку молока, тарелку с хлебом и домашней колбасой, сержант наклонился над Скворцовым, обдав запахом еды. Уже поужинал, а Скворцову еще предстоит насытиться. Было неловко за себя, что его больше волнует вид колбасы и хлеба, чем появление Лободы. А Павло говорил без умолку:

— Оклемались, товарищ начальник заставы? От здорово! Теперь повернет на поправку…

— Я рад, что и ты оклемался, так ведь?

— Но нас больше, товарищ лейтенант! От тут Дурды Курбанов, это боец из стройбата, и внизу еще сержант Будыкин и младший сержант Коля Пантелеев.

— Кто они, откуда?

— Та из разбитых частей, окруженцы… Ну, которые попали в окружение, куда ни пойдешь — всюду немцы. Между прочим, все пораненные. Всех выходила пани Ядвига, также Стефан, это ее муж, лесник.

— Пан сержант Павел, — сказала пани Ядвига, — пану лейтенанту надо поесть.

— А я что? Я ничего. Ешьте, товарищ лейтенант, ешьте. Помаленьку! Шибко много враз нельзя, заворот кишок будет.

Стараясь не жадничать и разжевывать пищу, Скворцов ел, не насыщаясь, и думал, что после гибели заставы он командовал Лободой да собою. Теперь еще трое добавились. Он здесь старший по званию, и он должен командовать.

Пани Ядвига уже кормила проснувшегося Курбанова, он таращился, охал от боли, чавкал, разливал молоко по подбородку. Скворцов, не думая о еде и все-таки думая о ней, спросил Лободу:

— Какое сегодня число?

— По-моему, третье июля, товарищ начальник заставы.

— Что-нибудь о фронте слышно, Павло?

— Слышно! — У Лободы сузились глаза, взбугрились желваки, и лицо стало жестким. — Товарищ начальник заставы, вы приучали меня говорить правду?

— Приучал.

— И я горой за правду, самую какая ни на есть! Так слушайте: Гитлер забрал Львов! В немецких листовках написано: двадцать девятого июня, через неделю, как началась война. И еще пишут в тех листовках: скоро заберут Киев и Москву.

— Москву? Ложь! Лгут подлые листовки, Павло! Их рвать нужно на клочки, а не читать!

… Ночью в мансарде было свежо, днем жарко, хотя окно приотворяли. Ночью в щели цвиркал сверчок, в лесу ухал филин, имнилось, что беда может грянуть именно ночью, в крайнем случае — на рассвете. Если оккупанты либо полицаи накроют. Пан Стефан изредка бывал и в селе и в городке, приносил вести: Советы далеко, новая власть укрепляется, однако зверствует по-прежнему, всех задержанных расстреливает, вешает, угоняет в концлагеря.

Новая власть укрепляется? Законная властьбыла, есть и будет одна — советская. Это все временно, придет Красная Армия, Советский Союз неодолим. Высказав это сконфуженному, растерянному Стефану, Скворцов удивился сам себе: вспыльчивый, а говорил сдержанно, без крику, хотя и сурово, вогнал беднягу Стефана в краску. А чего ж горячиться? Без толку. Да и переменился он на том рассвете, на рассвете двадцать второго июня… Ну, а что, если враги все-таки нагрянут к леснику? Стефан уверяет, что немцы сюда не сунутся, болота, топи, утонешь, не зная тропок. Но местные, но полицаи-то знают? Стефан вздыхал: вроде бы знают. И добавлял: но он у полицейских вне подозрений. Скворцов спрашивал: «Почему не подозревают?» Лесник отвечал: «Может, потому, что лесники — народ зажиточный, а зажиточных тут почитают… А может, потому, что в селе слыхали, слава Иезусу: во Львове у меня двоюродный брат, приближенный Андрея Шептицкого, митрополита униатской церкви. С братом мы в ссоре, холера ясная, но об этом в селе не слыхали…» Лейтенант Скворцов, слава Иезусу, слыхал про Андрея Шептицкого. До войны в политотделе отряда и округе не раз говорилось про эту, холера ясная, зловещую личность. Глава католическо-православной церкви, духовный наставник украинских националистов. Церковь в здешних краях — громадная сила. Но занятно: один брат подвизается в приближенных митрополита Шептицкого, второй прячет красных командиров. Советской власти симпатизирует, в разговорах это проскальзывает. Да имей намерение продать нас, давно бы продал.

Чтобы враги не застали врасплох, Скворцов организовал дневальство. Все военные, исключая Курбанова, тот еще был плох, дежурили ночью. Во-вторых, при появлении врагов те, кто внизу, Будыкин и Пантелеев, должны прятаться в подпол, а хозяева убирать лестницу в мансарду, будто там нет никого. В третьих, у Будыкина был наган, у Курбанова винтовка, Будыкин отдал свое оружие Скворцову, винтовку получал дневальный. По старой пограничной привычке ночные бодрствования Скворцову давались без напряжения. И он не смыкал глаз, прислушивался настороженно к звукам, доносившимся в приоткрытое оконце, как когда-то на границе прослушивал местность. Звуки из внешнего, заоконного мира доносились безобидные: лягушиное кваканье, уханье филина, жалобный, детский крик дикой козы.