Шамиль Ракипов - О чём грустят кипарисы

Глаза её были полны слёз.

— Почему ты не рассказала об этом членам комиссии? Испугалась?

— Да я только сегодня сообразила. Всё твердили: ложка, ложка…

Валя всхлипнула.

— Сейчас же иди к Бершанской, доложи. Слёзы утри.

Валя ушла. Сижу как истукан, жду. Через полчаса явилась. Весёлая, словно орден получила. С ходу выпалила:

— Ничего мне не будет!

— Поздравляю.

— Бершанская спросила: «А ты уверена, что не посеяла свою гребёнку где-нибудь в степи? А под кроватью смотрела?» Я молчу, думаю, вдруг в самом деле она права, мамочка моя, что же это я на себя наговариваю, идиотка несчастная. Евдокия Давыдовна вздохнула, усадила меня, стала расспрашивать, сколько сплю, какие сны вижу, что читаю, что пишут из дому. Потом опять о гребне: не болтай, дело неясное, но запомни, что разгильдяйство в армии нетерпимо, особенно в авиации, оно неизбежно приводит к трагедиям, сегодня недоглядишь, упустишь мелочь какую-нибудь, завтра потеряешь голову, погубишь подругу, не говоря уже о самолёте.

— Дошло до тебя? Вывод сделала?

— А как же! Даже не один, а два. Первый: никакого разгильдяйства. Второй: на себя не наговаривай.

Да, как никто, Бершанская умела вправлять мозги своим подчинённым — спокойно, без крика, не то что некоторые мужчины, хлебом их не корми, дай покричать, продемонстрировать своё превосходство, чаще всего мнимое.

Бершанская в каждой, из нас видела прежде всего человека, относилась к нам с большим уважением, сознавая, что мы в чём-то, кое-кто даже в лётном мастерстве, превосходили её. У неё не было любимиц, со всеми она обращалась ровно, просто, тактично. Ни тени высокомерия. Никогда никого не хвалила, но мы чувствовали, что она гордится нами, своим полком. И никогда не давала в обиду. Строгая, требовательная и в тоже время заботливая, сердечная, как родная мать. Ей самой в жизни довелось испытать немало горя: с семи лет осиротела, отца расстреляли петлюровцы. Воспитывалась в детском доме. Очень многим мы обязаны ей, она привила нам драгоценные качества, необходимые не только в бою, но и в мирной жизни.

Я знала, что Бершанская недавно представила Валю к награде, спросила:

— Всё? Больше ничего она тебе не сказала?

— Ничего, — Валя удивлённо посмотрела на меня.

— Иди, отдыхай.

Пусть награда будет для неё неожиданностью. В том, что представление командира полка будет утверждено всеми инстанциями, я не сомневалась. Там, наверху, знали, что Бершанская с такими делами никогда не спешит и время от времени даже «подталкивали» её: наши боевые дела говорили сами за себя.

Под нами Балаклава — вся в зареве пожаров. В бухте горят транспортные корабли. Немцы эвакуируют отсюда войска и технику, а наша авиация препятствует этому. Ночь-максимум в разгаре, мы прилетели сюда в пятый раз.

— Баржа у причала, — докладывает Валя. — Новая! Новая не в смысле постройки, просто час назад этой баржи не было.

Ложусь на боевой курс. Суматошно машут лучами прожекторы, но нам пока улыбается военное счастье.

Поймали.

Улыбка оказалась мимолётной, но и за неё спасибо.

Заголосили «эрликоны». Самолёт содрогается, угрюмо гудит, всё равно, мол, буду лететь напролом, стреляйте, не стреляйте.

Бомбы отделились, даю полный газ и сразу чувствую — с мотором что-то неладно, появился посторонний звук…

Всё! Сердце «По-2» остановилось.

— Что это с ним? — в голосе штурмана возмущение и обида, словно мотор остановился, не имея на это никакого права, по своей воле.

Прожектор словно прижимал нас к земле и вдруг, видимо, потеряв интерес к обречённому самолёту, отшатнулся.

— Два САБа над бухтой, кто-то нас выручает, — с печалью в голосе сказала Валя.

«Или прощается с нами», — подумала я.

В какой-то мере луч помог мне сориентироваться, нет худа без добра — в его свете я разглядела широкую балку с ровным дном, покрытым травой и мелким кустарником.

Сели нормально. Слева и справа громоздились деревья, освещённые луной. Самолёт ещё не остановился, а Валя уже была на крыле.

Расстегнув кобуру, я прислушалась. Пока тихо, но немцы, конечно, скоро будут здесь.

Открыв капот, Валя ощупывает мотор. Что-то бормочет. Бесшумно, как кошка, вернулась в кабину. Что-то ищет, пыхтит.

Ни о чём не спрашиваю — ясно, что мотор получил повреждение, видимо, попал осколок снаряда. Вряд ли Валя сумеет отремонтировать его, не успеет. Надо поджечь самолёт и уходить.

Горы рядом. Линия фронта недалеко, но перейти её непросто, рисковать не стоит. Одна я бы, наверное, попыталась, но с Валей… Она отлично ориентируется в воздухе, а на земле теряется. Я рассказывала, как она однажды заблудилась, не нашла дорогу на аэродром.