Вильям Гиллер: Два долгих дня

С первого взгляда на Штейнера, пока тот говорил о своей болезни, Анатолия Яковлевича не оставляла мысль, что он уже не раз встречался с этим человеком, но никак не мог припомнить где, когда.

Впрочем, им было нелегко узнать друг друга. Михайловский растолстел, раздался в плечах, поседел; от золотистой шевелюры Штейнера почти ничего не осталось.

Осмотрев его, Михайловский долго и внимательно изучал привезенные Штейнером исследования.

— Нога невеселая, — изрек он наконец.

— Владеть буду? — чуть не с мольбой спросил Штейнер.

Михайловский пожал плечами:

— Марафонцем не будете. А ходить — конечно.

— Это правда? Ноги останутся?

— Нога будет цела, — твердо сказал Михайловский. — Вы должны мне верить! Запаситесь терпением. Вы же сапер. Мудрый человек. Ну-ка, посмотрите на меня хорошенько! — Он засмеялся. — В тот раз, когда в подвалах госпиталя вы отыскивали мины, у вас был такой вид, словно вас только что вынули из петли.

— А сейчас? — спросил Штейнер, растерянно глядя на него.

— Скажите, вы любите современные танцы?

— Простите, не совсем вас понимаю.

— Могу пояснить. Дрыгать ногами, прямо скажу, вы не будете, а вальс сумеете вполне.

— О да, дошло! — воскликнул радостно Штейнер.

— Прекрасно. Тогда мы добьемся успеха, — ответил Михайловский.

Только успокоившись, Штейнер понял весь смысл фразы а госпитале; в мозгу всплыли почти забытые события военного времени… Да, перед ним сидел тот самый шеф-хирург, который тогда с риском для своей жизни извлек неразорвавшуюся мину из-под руки его соотечественника.

— Помните, вы удалили мину у…

— Курта Райфельсбергера?.. Как же… Всю жизнь буду вспоминать. Кстати, вы ничего о нем не слышали?

— Нет. Да я и не узнал бы его сейчас. Помню только, что он был громадного роста. А что случилось с комиссаром того лазарета?

— Самойлов? Умер в шестьдесят седьмом году.

— А начальник лазарета… Забыл его имя. Сейчас вспомню… река в Египте…

— Верба… Нил Федорович…

— Вот-вот! — обрадованно воскликнул Штейнер. — Мужественный и отчаянный человек.

— Здравствует. Хотите его видеть? Могу устроить.

— А милая златокудрая фея Виктория?

— Моя супруга!

— Поздравляю вас от всей души! Помню ее великолепные глаза. А как она смотрела на вас… А лейтенант… сапер, который вместе со мной…

— Погиб, разминируя станцию…

— Такова участь саперов — никогда не знаешь, что тебя ждет. Иногда удивляюсь, как я выжил, — пробормотал Штейнер. — Помнится, с нами лежал тогда мальчик-партизан…

— Морской офицер, — улыбнулся Михайловский. — Мы с ним переписываемся. Хотите закурить? Одна сигарета ничего не изменит. А как поживает Ганс Луггер?

— Директор клиники глазных болезней. Хрусталики вшивает. Это он посоветовал мне обратиться к вам. Шлет вам наилучшие пожелания.

У Михайловского давно вертелся вопрос, почему все-таки Штейнер не захотел оперироваться в Берлине. Он мог назвать ему человек пять, у которых одинаковый с ним опыт, но подумал, что Штейнер обидится. Человеку не дано выбирать день своей смерти, почему же он не может выбрать себе врача, если к этому есть возможность? Без веры и надежды — нет успеха. Что ж, это будет второй немец, ложащийся к нему на стол…

— И еще одна просьба, — прервал Штейнер его размышления.

— Да?

— Видите ли… Конечно, если вы не согласитесь, я поеду к вам. Но, сами понимаете, дома и стены лечат.

— Ладно! Буду вас оперировать в вашем родном Берлине.

«В конце концов, — подумал Михайловский, — это будет сочетание приятного с полезным. Посмотрю, как живут современные западные немцы».

«Я скован чужой волей и не управляю своей судьбой. Плыву и не знаю, куда меня прибьет. Опять, проклятая, начала жечь». Он ощупал свою ногу: «Теплая. Крепкая. Могу управлять ею, двигать. Пока… Раньше я никогда не задумывался о ногах. Ноги и ноги. Для чего они? Смешно! Ходить! Прыгать! Бегать! Плавать! Додумались же пересаживать почки, сердце, даже к печени подбираются. Нет чтобы пересаживать ноги таким бедолагам, как я. Хотя какую-нибудь, кривую и тощую, лак жердочка. Лишь бы ходить по земле. Не могу подавить в себе страха и неуверенности. Я знаю, на что иду. Не могу и все…» Он внезапно встал. «Пойду погуляю. Возможно, что уже завтра не представится такого случая… А как я буду бриться, стоя на одной ноге? Садиться на места для инвалидов, старух и детей? Бр-р… Почему я так дорожу своей ногой? Что это — инстинкт или разум? Ведь не дорожил же я своей жизнью во время минувшей войны. Двуногое животное! Устал! Очень!»