Сергей Андрианов - Рассказы

Замерли, словно ждут, что будет дальше, сургучные облака. И наверное, течение Волги остановилось. Журавлев будто чувствовал немой вопрос экипажа: «Как идти?»

— Штурман, идем за ним. За ним, понял? — сказал он необычно резко, отчаянно и азартно.

Они шли в свой огонь. Шли, чтобы не потерять, ни за что не отпустить ненавистный вражеский бомбардировщик. Странное, необычное чувство владело экипажем сейчас. Все радовались работе своих батарей. Лишь бы снаряд не угодил в «юнкерс».

«Юнкерс» стал разворачиваться. Они сблизились так, что Турин увидел крест на фюзеляже. И тут — встревоженный голос Чижова:

— Он открыл люки. Бомбить будет!

Чижов давно заметил зарничный свет в облаках. Отдаленно-слабый, переменчивый, — рвались бомбы. Он всматривался в темноту и видел не вражеские самолеты, а свою маленькую улочку на окраине города, поросшую травой дорожку, что вела к просторным лугам, где он пропадал летом. Он любил широкую дорогу, по которой тайком от матери бегал со старшими ребятами на Волгу.

«Где-то сейчас мама? Если ушла на завод в ночную, то сестра Танечка дома одна».

Когда у «юнкерса» открылись люки, Чижов не видел ничего, кроме этого ночного чудовища. Они же могут убить маму, Танечку!

Синели от натуги пальцы, горячий комок сдавливал горло, судорожно дергался подбородок, невозможно было совладать с собой. Но Чижов держался, не стрелял. Только глаза застилал туман и по щекам катились слезы.

Оба самолета в пылающем омуте. Оба почти безнадежно пытаются выбраться из него. Выпутаются или сгорят над Волгой…

Внезапный затяжной всплеск огня перекрыл экипажу путь. Турин скомандовал:

— Вниз, резко вниз! — И уже другим, стихшим голосом: — «Юнкерс» горит.

«Юнкерс» скользил вниз, увлекая за собой пламя. Чижов ликующе крикнул:

— Сбит! Сбит!

— Где фашист, где?

Вырываясь из огненного плена, Журавлев бросил машину вниз. Секунды казались вечностью. Еще звенел в ушах пронзительно-радостный голос Чижова: «Сбит! Сбит!» Еще стояло перед глазами захватившее полнеба пылающее облако бензина. Но уже рвал душу встревоженно-леденящий вопрос: «Где фашист, где?»

— Штурман, видишь фрица?

— Нет.

— Радист?

— Не вижу.

— И я не вижу… — Чижов отозвался сам, поняв, что не к месту радовался.

— Искать! Всем искать!

Журавлев ощутил под шлемофоном ручьи пота. В душе ругал вражеского летчика: «Сунулся прямо в огонь!», зенитчиков хвалил и укорял: «Что же вы наделали?»

Турин приклеился щекой к борту. Стекло успокаивало, холодило разгоряченное лицо. Он смотрел на землю, где, не достигая цели, падали бомбы.

Чижов метался в башне. Ощущая удушливое дыхание неба, он лихорадочно осматривал пространство, освещаемое редкими всполохами от вражеских бомб. До него доходила понятная всем истина: если они не найдут вражеский аэродром сегодня, то завтра будут опять бомбить его город.

В жидком пульсирующем свете все искали вражеский самолет. Рычков уловил странное движение тени. Уж слишком медленное. Не может быть, чтобы самолет. Не может быть! Сказал, не веря себе:

— Кажется, идет… И он не ошибся.

Очередная радиограмма от Журавлева подняла на ноги весь гарнизон. В высшие штабы и обратно пошли звонки, нетерпеливо-суровые, участливо-озабоченные. Всех волновал необычный боевой вылет, и все требовали от Журавлева одного: неотступно следовать за противником.

Ожили самолетные стоянки. Засновали возле машин техники. Командиры и штурманы гадали, куда гитлеровцы могут пойти, переговаривались:

— Что, полетим?

— Смотря как Журавлев.

— Дойдет, не упустит возможность…

— А вдруг гитлеровцы махнут до Берлина?

— Не отступит. Ему сатана — не пугало.

— Но он же не бог, улизнет фашист — куда денешься?

— Ты Журавлева не знаешь. Вопьется в противника, на самый край света пойдет, а дело сделает.

— Экипаж подобрался…

— Ох и муторно ждать!

— Скорее бы…

Бочкарев слушал летчиков, и к нему возвращалась вера в Журавлева. Он вновь представил того ясноглазого, быстрого и совсем еще юного лейтенанта, который принес ему немало хлопот и огорчений, когда стал летать самостоятельно. Бочкарев неожиданно для себя подумал: «Хорошо, что на боевое задание сегодня ушел именно экипаж Журавлева». И приказал штурманам развернуть карты…

В любом другом полете Журавлев мог дать штурвал «праваку», мог включить автопилот и сам откинуться назад, на спинку сиденья. А сейчас этого сделать не мог. Пятый час он летит скрючившись. По всему телу бродит тупая, ноющая боль. Временами кажется, что он уже и не дышит, а пребывает в каком-то тяжелом сне.