Юрий Бедзик - Сильные мести не жаждут

Про какой век думала? До какой поры оставляла его, когда писала эти жестокие слова?

— Как там Зося? — с душевной мукой на лице глянул Максим в глаза Плужнику.

Старик сначала отрывисто засмеялся. Смех его показался Максиму каким-то деланным, нарочитым. Потом Плужник расправил под поясом складки, примирительно сказал:

— Жива твоя Зоська, здоровехонька! — Секунду помолчав, добавил: — Все в порядке, Максим. Не кручинься.

Генерал взглянул на часы. Зажура перехватил его взгляд. Настало время решать: останется он в госпитале или поедет в Ставки.

— Пошли к начальнику госпиталя! — решил за него генерал. — Думаю, уговорим. Только так: месяц — из села ни шагу. А то я вашего брата знаю: вышел за госпитальную дверь — и сразу в часть, давай, дескать, мне роту. Если доктор отпустит, отвезу тебя домой. Вместе поедем.

Максим не думал в эти минуты ни о роте, ни о чем другом, кроме родного села.

— Спасибо, товарищ генерал! Если отпустят, я с радостью.

От волнения у него пересохло в горле. Какая-то острая льдинка сдавила сердце.

Из двери тянуло сквозняком, холодным и резким.

Гимнастерка была старой, солдатской, с чужого плеча, много раз стиранной, пахла дешевым мылом. Зажура подумал о своей гимнастерке, сшитой из добротного шерстяного материала. Ему стало жаль ее. Но тут же вспомнил, что гимнастерку всю залило кровью, и теперь, пожалуй, никто ее носить не будет.

Седоголовая сестра-хозяйка окинула Зажуру печальным взглядом, сокрушенно покачала головой. Скольких она вот так провожала в дальний путь! Кто еще живой, а кому не надо больше никакой гимнастерки. Спаси их боже!

Зажура спешил, ему не терпелось. Подтянул ремень, постучал твердыми каблуками сапог по полу, надел шапку. Вот и все! Можно в дорогу. В сердце нарастала, ширилась волнующая радость. Правда, еще побаливало плечо и левая рука была словно чужой. Но это пройдет — впереди целый месяц. Доктор настаивал на непременном условии: месяц только отдыхать, по возможности не волноваться, каждое утро делать лечебную гимнастику. Боже мой, да он согласен на что угодно, лишь бы побывать дома, вместе с отцом, матерью, старшим братом и… конечно же повидаться с ней, задиристо-веселой и колючей Зосей. Интересно, как она встретит его после стольких лет разлуки? Не забыла ли, что написала перед войной «навеки твоя»?

Дружба между ними завязалась давно, еще когда учились в школе. Вместе готовили уроки, зимой катались на лыжах, летом гуляли по лугу. Вместе бегали в соседние Пригары к кузнецу, где мастерили из жести ветряную мельницу. Вместе ездили в Корсунь осматривать плотину электростанции, что тянулась в кружеве белой пены от бывшего княжеского дворца до старого парка со столетними дубами и уходящими в небо каштанами.

Зося моложе Максима, и, может быть, поэтому он долго считал ее просто девчонкой, не замечал ее расцветающей красоты, оставался равнодушным к тому, что на нее все чаще заглядывались ребята-старшеклассники. Зосю сердило его равнодушие, и однажды она впервые пошла в клуб на танцы без него. Стала ходить туда каждую субботу, весело и беззаботно танцевала со старшеклассниками. Только тогда Максим разглядел, какая она красивая. А Зося, как бы дразня его, теперь все больше прихорашивалась, приходила в клуб в шелковом платье, в модных туфельках.

Как-то Зажуры всей семьей отправились в лес за еловыми шишками. Максим отстал от матери и брата, затерялся в глуши. Вдруг услышал хруст валежника. Оглянулся, а перед ним Зося, в короткой юбочке, ноги стройные, загорелые. Стоит и смотрит на него ласково, приветливо, с лукавой улыбкой в серых глазах. Может, давно смотрела, а он только увидел ее. Сердце у него дрогнуло и замерло, губы сделались жесткими, непослушными. В пору удрать, не видеть ее, да куда удерешь, если ноги приросли к земле и ни с Места! А Зося подзывает его к себе, просит поднять мешок с шишками, хотя там и поднимать нечего — мешок почти пустой. Однако она просит, точно насмехается над ним. «Подойди же, чего боишься! Не бойся, не укушу!» И он подошел, расстелил на траве ее полупустой мешок, сел. Зося присела рядом. Он положил ей на плечо руку. Она быстро обернулась, с иронией спросила: «Наверное, поцеловать меня хочешь? Хотя ты ведь мал еще, не сумеешь». И вдруг сама в коротком, клюющем поцелуе прижалась к его жестким губам.

Тот день запомнился ему на всю жизнь. Запомнились ее серые, диковатые глаза, и жаркие, полудетские губы, и неумелый, быстрый поцелуй. Какие теперь у нее губы? Не поблекли ли от поцелуев с другими? Сохранили ли верность ему, Максиму Зажуре?