Вальтер Флегель - Ничейной земли не бывает

За долгие годы службы в армии Шанц перекопал немало земли, отрывая то окопы, то ходы сообщения, то укрытия. Сначала он был рядовым, затем курсантом офицерского училища, а потом уже командиром взвода. А до него сколько солдат копали здесь землю, зарываясь в нее по всем правилам инженерного искусства!

Дождь не прекращался. Он монотонно барабанил по палатке. Порывы ветра трепали не только стены палатки, но и скатерти, которыми были накрыты столики, и ефрейтор время от времени приглаживал их белыми проворными руками.

Кинцель основательно промок и без конца вытирал ладонями бледное лицо. Лопату, которой он под дождем отрывал маленький ровик, чтобы вода не затекала в палатку, он поставил тут же, прислонив ее черенок к столу. Однако ефрейтор в белой куртке сразу же переставил лопату в угол.

— Что вам принести, товарищ полковник? — спросил ефрейтор, обращаясь к Шанцу.

— Кофейник с горячим кофе и два бифштекса для моего водителя.

— Но в нашей палатке питаются только офицеры, — возразил ефрейтор, возвращая бифштекс, который он уже поддел было вилкой, на прежнее место.

Шанц подошел к плите, взял вилку из рук ефрейтора, выбрал два куска мяса побольше и положил их на сковородку с кипящим маслом.

— Сначала вы наедитесь досыта, — как ни в чем не бывало обратился Шанц к водителю, — а потом найдете палатку, где можно будет поспать.

Кинцель согласно кивнул и сел за стол, чувствуя, как к нему подкрадывается усталость. Ею веяло и от белоснежной скатерти, и от горящей печки, и от аппетитного жареного мяса, и от белой куртки ефрейтора, который не рискнул больше возражать полковнику. Но как только мясо и кофе оказались на столе, Кинцель забыл об усталости.

Шанц тем временем вышел из палатки. Он положил лопату на плечо и быстрым шагом пошел прочь от этого оазиса тепла, который обычно старался обходить стороной. И на то была причина. Эти палатки, как ему казалось, слишком не походили на солдатские полевые кухни и пункты раздачи пищи. Они всегда устанавливались на учениях и маневрах, однако Шанц считал, что в этом не было необходимости. Сам он всегда обходился без них, хотя многие из его коллег привыкли к ним, как человек привыкает к утреннему кофе или к партии в биллиард после сытного обеда.

Вскоре Шанц вошел в Тополиную рощу, насквозь продуваемую ветром, а спустя несколько минут перепрыгнул через окоп, в котором еще утром сидел с генералом Бернером. Ступив на изуродованную лопатами землю, Шанц сразу же почувствовал себя одиноким.

Он остановился и прислушался, стараясь что-то уловить, но, кроме свиста ветра, ничего не было слышно. Ветер налетал сильными порывами, бросая в лицо песок. Пришлось повернуться кругом и стать лицом к окопу, через который он только что перепрыгнул. Однако на этот раз Шанц не увидел ни окопа, ни того, что начиналось за его спиной и кончалось в глухом лесу у самого горизонта.

А за горизонтом лежал поселок, в котором Шанц оставил жену и детей. В какое-то мгновение ему даже показалось, что он видит, как Гудрун сидит в своем кресле, склонив голову к рубашке или брюкам, которые зашивает, или к носкам, которые штопает. Обычно в такие минуты Шанц, если находился в комнате, целовал Гудрун в затылок, потом поднимал из кресла и крепко прижимал к себе. Это объятие всегда вызывало у него непонятное чувство жалости, и обоим уже казалось, что один очень нуждается в другом, ищет у него утешения.

Воткнув лопату в землю, Шанц сел. Из головы у него не выходила Фридерика. О ней он думал все это время. Дочь не только встревожила его своим рассказом, но и в какой-то степени напугала. И вот теперь он пытался хоть немного успокоить самого себя, вспоминая те немногие часы, которые провел с сыном. Ему казалось, что они понимают друг друга. Во всяком случае, так он думал прошлым летом, когда они, захватив с собой палатку, путешествовали на велосипедах.

Раньше, находясь в обществе Кинцеля, Шанц старался избавиться от нахлынувших на него мыслей, а сейчас, оставшись в одиночестве, он не мог не думать об этом. Да он и не пытался отгонять тяжелые думы, из этого все равно ничего не получилось бы, поэтому он снова предался воспоминаниям, сомневаясь в правильности своих поступков я обвиняя себя в том, что его сын вырос таким. Он не собирался оправдываться, что был очень занят по службе, вносил свой скромный вклад в дело укрепления армии и, следовательно, в дело усиления могущества страны. Не мог он и упрекать в чем-либо людей, с которыми постоянно работал, отдавая всего себя их обучению и воспитанию. Ну а если уж случилось так, что кто-то из его детей выбился из колеи, то первыми, кто вправе критиковать и судить его, являются те, кого он воспитывал, обделив вниманием собственных детей. Стефан — его сын, и, следовательно, никто не снимет с него ответственность за его воспитание.