Степан Злобин - Пропавшие без вести

— Что ты, товарищ доктор! Я ничего, дойду! Разве дождешься! — спорил с ним раненый.

— Иван! — вдруг воскликнул Глебов. — Откуда, родной?!

— Емельян Иваныч где? Что с ним? — услышал Баграмов громкий тревожный вопрос.

Он не мог вспомнить, чей это голос, и не было силы открыть глаза.

— Тише! — шепнули над головой Емельяна. Баграмов с усилием поднял веки и высоко над собой, почему-то особенно высоко, увидал лицо Балашова в пилотке с красноармейской звездой, в гимнастерке с погонами.

— Ваня, — растерянно произнес Баграмов.

Он вдруг совершенно ясно и сознательно вспомнил, что Балашова вообще не может быть в лагере, что он увезен в гестапо, приказом немцев объявлено, что Иван повешен вместе с Кумовым, Кречетовым и Башкатовым. Значит, его лицо — просто бред!.. Баграмов зажмурился… Но когда он открыл глаза, Балашов низко склонился над ним и по щекам его текли слезы.

— Чего ты, Ваня? — слабо спросил Баграмов.

— Возьми себя в руки! — змеиным шепотом зашипела над ухом Балашова сестра Клавдюша.

Баграмов услышал ее и понял, что слезы Ивана относятся непосредственно к нему, Емельяну.

«Неужто так плохо мне?» — подумал Баграмов, но как-то совсем без тревоги, без страха.

— Ну как дела, Иван? — спросил он, стараясь произнести эти слова обыкновенным голосом, собрав все спокойствие, но сам услыхал, что спокойствие не получилось, голос — еще того меньше, а самый вопрос нелеп.

— Лагерь освобожден, Емельян Иваныч! Красная Армия в лагере, — подчеркнуто бодро и весело сказал Балашов.

— Вижу, — улыбнулся Баграмов. — Ведь ты сам… Красная Армия… Ваня… — Он закрыл глаза. — Хорошо, Иван, — шепнул он.

— Емельян, ты молчи, дорогой, — сказал Куценко, который приблизился в белом халате. — Четыре раны… куда к чертям! Такая потеря крови, сам понимаешь… молчи! Я тебя умоляю! — Куценко взял его руку. Дружеские и уверенные пальцы врача на пульсе были приятны Баграмову.

— А ты, Опанас, за меня не бойся, не бойся. Теперь умирать нельзя. Надо жить, — бодрясь, сказал Емельян.

«Зачем я вскочил, черт возьми? Всегда не хватало мне выдержки!» — подумал он и устало закрыл глаза.

— Клава! Камфару! — услыхал он, как будто сквозь сон…

Красная Армия докатилась до Эльбы. Весь фронт за ночь и утро продвинулся, подтянулись соседи полка, которым командовал Бурнин. С левого берега с гулом и свистом шли еще разных калибров снаряды и мины, кое-где на открытых местах доставали бойцов и пулеметы. Гитлеровцы не смущались скоплением немецких беженцев, среди которых успело появиться немало раненых и убитых фашистским огнем. Лагерь ТБЦ оказался уже к утру в расположении вторых эшелонов, хотя в десяти километрах к югу и по правому берегу Эльбы тоже не кончился бой: сопротивлялись немецкие части, отрезанные на юге, со стороны Дрездена, выскакивали из лощинок какие-то отряды не успевших сбежать эсэсовцев, таились в кустах и кюветах микроскопические засады озлобленных фаустников. В расположении части Бурнина остались лишь мелкие «недобитки», как их называли красноармейцы.

Бурнин выбрал полчаса, чтобы съездить в спасенный от гибели лагерь.

— Едем вместе, — предложил замполит Сапрыкин. — Не люблю я бывать в этих лагерях, а ведь все-таки надо же посмотреть, кого-то мы там наспасали!

— Ну что же, поедем, — сухо согласился Бурнин, которого неприятно задело небрежное словцо «наспасали».

Несколько раз битая, с лысой резиной машина Сапрыкина доставляла много хлопот шоферу-ефрейтору, и в это утро он наконец «подхватил» для замполита у переправы какую-то открытую, иностранной марки, длинную, как сигара, машину.

— Для войны она вряд ли, товарищ полковник, а для победы — как раз! Я считаю, гоночный тип. По нашим дорогам она низковата, конечно, а для Европы — вполне, — пояснил шофер.

— Уважаете Запад, товарищ ефрейтор? — спросил Бурнин.

— Машины у них, товарищ полковник, действительно, точно! — ответил тот.

— Ну, точно — так точно. Едем, испробуем.

Они тронулись.

Сапрыкин заметил осуждающий взгляд Бурнина. «Мягок полковник, жалеет их всех. Считает, что это люди одной с ним судьбы. Ведь сам-то он не сидел до конца за проволокой. Непокорные либо бежали, либо от немцев гибли, а эти… Нет, проверять их надо, еще да еще!.. Почему-то ведь все-таки их не замучили пленом! Живы остались вон сколько времени! Отсиделись!..»

Сапрыкин вдруг понял, что он словно бы обвиняет людей за то, что фашисты их не успели замучить. Но отмахнулся от этой тревожной мысли и даже почти подосадовал, что поехал в лагерь.