Олег Селянкин - Будни войны

И тут вспомнил: в одном из писем сына было упомянуто о том, что их буксирный пароход ходит не только по Каме, он, мол, частенько и на Волгу, Вятку и Белую заглядывает. До Астрахани, случалось, доходил с караваном барж в прошлую навигацию. До Астрахани…

— Карпов, ты не знаешь, где есть Шишкинский перекат? На Каме? Волге? Белой или Вятке?

И сразу подумалось, что Вятка и Белая слишком малы для таких мощнейших и дорогостоящих мин, способных запросто развалить пополам океанский пароходище. Хотя а почему бы и нет? Поставь подобную мину на этой речушке, вот и считай, что прервал судоходство на несколько дней.

— Отродясь о таком не слыхивал, — ответил Карпов, когда все товарищи, в тот момент находившиеся в землянке, отрицательно мотнули головой. — Разрешите у ребят в других взводах поспрошать? Как предполагаю, ежели речь о перекатах ведется, нам обязательно речник надобен. — Помолчал и спросил вроде бы и вовсе равнодушно: — Ежели не секрет, зачем вам знать это?

— Сын… Порфиша мой там с пароходом на фашистской мине подорвался, — буднично-спокойно начал майор Исаев, и сразу же предательски задрожали, задергались губы и слезы сами собой хлынули из глаз. И тогда, уронив голову на стол, он заплакал. Без рыданий, даже без всхлипов.

Его бойцы в растерянности запереглядывались. Когда общее траурное молчание Ювану стало и вовсе невыносимо, он подсел к майору и заговорил ласково, напевно:

— Длинная майора еще молодая, она еще делает ребенка. Мальчик, девочка, сколько надо делает… Бери жена моя дочь? Юван ребенка любит, он много-много сказок знает…

Юван очень волновался, он искренне переживал за «длинная майора», потерявшего за два года войны всю семью, и в то же время чуть-чуть радовался, что давняя мечта — породниться с майором и заиметь самых высоких в тундре внуков — неожиданно сделала ощутимый скачок к нему. Очень волновался, потому и коверкал свою речь больше обычного. Но все равно он будто убаюкивал своим ласковым голосом. И немного погодя плечи майора Исаева перестали вздрагивать. Однако головы он еще не оторвал от стола; словно окаменел телом, положив ее на столешницу. А Юван все говорил, говорил…

Наконец майор Исаев будто очнулся. Он выпрямился, не стыдясь, рукавом гимнастерки вытер слезы и сказал никому конкретно:

— Все это чрезвычайно несправедливо. Ведь из всей нашей семьи только я на фронте был. С самого первого часа войны… И ни одной царапинки… Они же…

Больше он не добавил ни слова. Однако все бойцы поняли его.

После письма, известившего о гибели сына, за считанные дни и вовсе поседела голова майора Исаева, и сам он теперь не сутулился, а почти сгорбился; но еще больше тревожило его подчиненных то, что, случалось, по часу и более, положив руку на голову Пирата, он молча сидел у входа в землянку или обязательно под одной и той же сосной, стоявшей крайней к болоту на опушке соснового бора, многие века назад овладевшего этой Красной Горкой. Случалось, часами сидел там и думал о чем-то своем. Из сострадания или жалости никто из подчиненных не сделал попытки вывести его из этого состояния, а командованию батальона и бригады, казалось, вообще не было дела до душевных переживаний одного из командиров рот, казалось, оно озабочено лишь тем, чтобы здесь не было порушено равномерное течение жизни. А когда ты и противник не хотите (или не можете) наступать, жизнь в обороне всегда плетется, нога за ногу запинаясь. Кроме того, в роте майора Исаева все всегда в порядке: те немногие вопросы, которые обязательно требовали командирского вмешательства, с общего молчаливого согласия зачастую успешно решал рядовой Зелинский, печальный конец военной карьеры которого теперь в роте знали уже все.

И вдруг сравнительно спокойное житье-бытье пошло прахом.

Началось с того, что в роту, предварительно предупредив о своем приходе в такой-то день и час, явился полковник Муратов. Тут, на передовой, когда противник, если бы только захотел, запросто мог засыпать их минами и снарядами, он многим бойцам роты и офицерам торжественно вручил медали «За оборону Ленинграда». Новехонькие. До умиления простые, без бриллиантов, платины, золота или серебра, но желанные, помимо воли твоей влекущие к себе глаза и руки.

Вручив медали, полковник Муратов лишь тогда сказал майору Исаеву и тем, кто в этот момент был около него:

— Обстановка на фронтах сейчас очень напряженная, настолько напряженная, что можно ожидать вроде бы самой невероятной перегруппировки наших войск вообще. Так что логичнее пока повременить с перемещениями офицерского состава здесь, где пока еще относительное затишье… А вообще-то с добрым почином всех вас, — заключил он, так и не высказав до конца своей мысли, и показал глазами на медаль, которую майор Исаев все еще держал на раскрытой ладони.