Рудольф Бершадский - Смерть считать недействительной [Сборник]

Я согласился: действительно, и мне было бы на его месте обидно. Но Кузнецов вдруг хитро подмигнул мне:

— А я говорю: плохо вы нашего комиссара знаете! Слушайте дальше. Ругает он, значит, нас с Цыпленковым, сердится. Цыпленков, как все рыжие, сразу краской до ушей покрылся. Но замечает на мне комиссар немецкий автомат. «Что за автомат?» — спрашивает. Строго так… Я отвечаю: «А это, когда мы котелки в снег ставили, немца убивали. Потом, конечно, котелки обратно достали, но только вам горячая пища без надобности… А автомат — с немца…» Зовет тут комиссар командира полка, говорит: «Давай-ка, Фролыч, суп есть, ты еще такого не едал ни в жисть!» И сам ест и нахваливает: «Ну и супец, всем супам суп!» А суп какой? Известно — холодный…

Ай да Кузнецов, ай да молчальник! Этот его рассказ действительно стоит запомнить. Но Кузнецов еще не кончил, он по-прежнему полон мыслями о Чернове.

— Вот я и говорю. Чем он человека к себе располагает? Тем, что душу открытой держит. Понятно?

— Понятно! — с охотой отвечаю я. И вскользь спрашиваю: — А, кстати, вы не знаете: у него большой сын уже?

— Сын? — Кузнецов задумывается, затем в некотором смущении отвечает: — Я, правду, сказать, даже не знаю: женат ли наш комиссар? Сам он — факт — про каждого в толку знает: и женат ли, и про детей. А про него я как-то не думал, без внимания мне это…

Кузнецов еще несколько шагов идет в раздумье над моим вопросом, но где же сыскать ответ, если не знаешь его? И Кузнецов отламывает ветку у ели и сосредоточенно принимается очищать ее от хвои. Неизвестно, зачем ему это нужно.

Кобыла наша немного отдохнула. Мы снова усаживаемся в сани, устраиваемся поудобней. Кузнецов лихо стегает лошаденку голой еловой веткой:

— Ну ты, лодырь! Н-но!

Мы тащимся по окончательно раскисшему проселку дальше. Нескоро еще Чернов встретится с сыном…

1942

Я помню, как сейчас, первые месяцы войны, август сорок первого года. В районе Усть-Луги не спеша движусь через светлую сосновую рощицу, напоенную душным осенним запахом хвои, на KП нужной мне стрелковой дивизии. Никто не знает точно, где КП.

Задание редакции, по которому я направляюсь, не столь уж спешное; прилечь бы мне тут на землю, на ковер из опавших рыжих иголок да и храпануть часа три-четыре-пять. Сколько дней уже ее высыпался!

Но неожиданно фриц открывает бесприцельный артиллерийский огонь по рощице: так, для острастки.

В нескольких шагах от меня стоит подвода, доверху нагруженная сеном. Кони из нее выпряжены. На самой горе блаженно раскинулся парень с босыми ногами — спит.

Когда начался обстрел, из-под подводы вылез второй хлопец и дотянулся до босой ноги верхнего.

— Ваня, а Ваня! Проснись давай! Не слышишь, что ли: война началася!

Кстати, во время этого же обстрела я убедился, что не выдумка то, о чем рассказывают бывалые военные: что во время воздушных тревог и артобстрелов старые опытные лошади, так же как старые опытные бойцы, ложатся на землю и лежат неподвижно. А молодые кони нервничают и носятся без толку с места на место, как молодые бойцы.

Запись беседы с политруком Орищенко (пульрота 3-го батальона 336-го сп; Калининский фронт, июнь 1942 года):

— Есть у нас один такой боец, вторым номером в пулеметном расчете, — Кочергин. Вижу: мрачный ходит. А почему? Не знаю, молчит.

Потом я заприметил: как получит письмо из дому, письмо — в карман и мрачнеет. Непорядок!

Вызываю его:

— Что сопите, Кочергин?

— Характер такой.

— Меняйте, — говорю, — характер!

Но — не подействовало.

Тогда второй раз вызываю его.

— Ну-ка, дайте мне последнее письмо, которое получили. Что там мне нельзя читать, вычеркните, а остальное дайте.

Он не стал вычеркивать ничего, дал прочесть всё. Вижу: действительно черт знает что! Дров у семьи нет, жена осталась без работы, и хоть бы кто-нибудь там тряхнулся, что нельзя же так!

Пошел я к комиссару батальона, попросил написать его от себя в райком партии, сам тоже справку сочинил — И в сельсовет…

И переделался характер у Кочергина. Повеселел мой второй номер, приходит, сам письмо протягивает:

— Разрешите, товарищ политрук? Читайте, из дому пришло!

— Всё читать можно?

— Всё!

Прочел: помогли семье. И даже мне привет от его жены есть. А то, скажите пожалуйста, характер! Какой на войне может быть характер!