Рудольф Бершадский - Смерть считать недействительной [Сборник]

— Всё профилактикой занимаетесь, товарищ старший военфельдшер? — шутили в роте.

— А как же? Знаете, сколько такой микроб способен вреда натворить? Ого-го!

Когда я познакомился с Бучиловым, мне бросилась в глаза его каска. Она была нещадно помята.

— Да, — согласился Бучилов, — вы правы, вид у нее не с иголочки. А если бы вы знали еще, как у меня разболелась голова после того, как по этому чепчику садануло в последний раз…

Бучилов не расставался с каской, как с боевым трофеем. Она вся была во вмятинах. Хотя подразделение Бучилова не участвовало в последних боях, но фельдшер все равно рыскал по полю боя и здесь же, на месте, оказывал людям первую помощь. А кроме того, многих перевязанных самолично вынес из-под обстрела и сдал в надежные руки санитаров с носилками.

В конце концов его контузило самого.

— Ну, — рассказал он мне, — тут я подумал: всё, отвоевался ты, фельдшер!.. Однако услыхал в нескольких метрах от себя разрыв снаряда, а затем — стон. Собрал силы, сколько их осталось, напрягся, пополз… Что поделаешь, если выбрал профессию медика!

Мы беседовали с ним близ передовых. Как раз в этот момент мимо нас пронесли тяжело раненного танкиста. Бучилов сорвался с места, на бегу расстегивая свою санитарную сумку.

— Куда вы его дальше?! — накинулся он на санитаров. — Разве не видите, что фельдшер здесь?

Так и не удалось мне тогда закончить беседу с ним. За одним раненым последовал второй, третий, и, наконец, убедившись, что мне не дождаться перерыва в сегодняшнем рабочем дне фронтового медика, я ушел в поисках другого материала на передний край. Что поделаешь, — корреспонденту трудно на передовых позициях предугадать, когда и чем закончится его беседа с кем-нибудь. Тоже ведь профессия такая…

18/XII 1941 г. Ленинград.

…Пересматривая сейчас свой финский фронтовой блокнот, я перечитал в нем запись, озаглавленную «Военфельдшер Бучилов», и так живо встали передо мной и он сам, и обстановка, в которой я производил эту запись… Как будто это было вчера! А между тем прошло уже два года. И каких! Да, день в день два года: восемнадцатого декабря 1939 года, на Карельском перешейке, северо-западнее деревни Бобошино. Вот и отметка на старой карте у меня проставлена и написано: «Бучилов». А карта, к сожалению, не устарела. Опять приходится нам воевать, в том числе и на Карельском перешейке. Когда нас избавят от войн?! Мы же ничего не хотим так, как жить со всеми в мире! Впрочем, на войне об этом, пожалуй, не стоит думать… Хорошо, вернусь к Бучилову.

Итак, когда меня с ним познакомили, мы пристроились, помню, на пнях в лесу близ шоссе. Метрах в четырехстах впереди находился передний край обороны противника, и мины, летевшие через наши головы, часто заставляли нас отрываться от беседы и валиться в снег. Словно это от чего-нибудь спасло бы, если бы мина опустилась на нас!

С первого же момента знакомства мое любопытство возбудила бородка Бучилова — настолько она казалась ненатуральной и как бы пририсованной к его молодому молочно-розовому лицу. Так озорники-школяры награждают девушек на картинках в книжках усами, а бабушек со спицами в руках — трубками в зубах, с клубами дыма. Но было невежливо ни с того ни с сего вдруг спросить военфельдшера:

— Слушайте, а почему у вас борода?

И тем не менее я не удержался от этого вопроса. Правда, я задал его так, чтобы к слову пришлось, вроде бы невзначай:

— Наверно, трудно, товарищ старший военфельдшер, с бритьем в полевых условиях? Вы только тут бородку отпустили или постоянно ее носите?

Бучилов несколько замялся:

— Да, тут отпустил. Но не из-за того, что трудно бриться, как вы подумали, а по более значительным соображениям. Понимаете ли, когда над раненым склоняется врач с бородой, раненому становится легче — он верит, что обязательно все будет в порядке…

Он с живым интересом ждал, согласен ли я с ним. Но я рассмеялся. Кругленький, румяный, совсем молоденький студентик, отращивающий бородку явно ради солидности, — кого она обманет!

Конечно, меня следует выругать, что я рассмеялся ему в лицо. Но ведь корреспондент тоже живой человек: легко ли ему скрывать свои эмоции непременно до тех пор, пока он не сядет наконец писать статью?

Бучилов обиделся:

— Если вас не устраивают мои объяснения, то — вот: ношу ее просто потому, что хочу! Надеюсь, это никому не мешает с точки зрения военной прессы?

Но мы не рассорились. Мы по-хорошему пожали друг другу руки на прощание, и Бучилов даже попросил меня — если не трудно, — когда я вернусь в Ленинград, позвонить его жене и передать привет (он тут же набросал ей несколько строк на листке из моего блокнота).