Александр Зонин - Морское братство

— Ну, ну, — сказал Ручьев, почти сбитый с позиции спокойным возражением Долганова, — я имел прежде всего в виду утверждения старика о преимуществе безбронных кораблей. Скажешь, не заскок?

— Почти пророчество. Макаров основывался на роли торпедного оружия — нашего с вами главного оружия. А время добавило к этому новый солидный аргумент — возрастающую в силе авиацию.

Ручьев совсем смешался. Он не ждал, что Долганов вступит в спор. К его счастью, вошел матрос с ужином, потом забежал механик и доложил, что нормальный запас топлива принят, но для устойчивости в шторме не вредно бы принять еще, и Ручьев мог вернуться к тону требовательного, оставляющего за собой последнее слово единоначальника. Он подписал дополнительную заявку на топливо и стал разливать водку.

— Благодарю, — сказал Долганов, отставляя свою рюмку, — я в походе не пью.

— Как знаешь, а я для профилактики. Гриппа боюсь, — пояснил Ручьев.

Он шумно крякнул после второй рюмки, так же шумно прихлебывая и причмокивая, отдуваясь, будто делал трудную работу, принялся за ужин.

Долганов ел плохо и мало. Просились на язык мысли, возникшие в ответ Ручьеву, Мысли, прямо связанные с возможным боем против «Гросс-адмирала» и сопровождавших его эсминцев. Но бесполезно говорить с Ручьевым, привыкшим работать без раздумья. Этот хлопотун, «суета сует», как зовут его в отряде и офицеры и матросы, не видит дальше конвойных будней и, пожалуй, не так уж хочет, чтобы их нарушило крупное столкновение с надводными силами немцев. Да в сущности Ручьев — командир того серого типа, который еще сколько-нибудь годен для руководства элементарной морской практикой в мирное время, но в войне — балласт. И удивительно, что командующий, такой смелый и даже дерзкий в замысле операций, терпит Ручьева.

Командир отряда не прерывал раздумий Николая Ильича. Буркнув что-то об усталости и желании вздремнуть перед бессонной ночью, лег на узкий диван и прерывистым свистом с всхрапыванием возвестил, что считает все дела отряда приведенными в полную ясность.

Захватив труд Макарова, Долганов решил записать кое-что в развитие своих пометок на полях книги, но свист и храп Ручьева мешали ему сосредоточиться. Упрекая себя в развинченности и барстве, Долганов снял с вешалки реглан и пошел к механику. Корабль был затемнен, но на узких и крутых трапах командир «Упорного» давно привык ходить не глядя. Он был, так сказать, коренной миноносник и горячий патриот этих легких кораблей, которые с четырехсоттонников в начале века, через передовой для своего времени тип «Новиков», шагнули за две и три тысячи тонн, обладали великолепной скоростью, маневренностью и значительной артиллерией наряду с развитым торпедным оружием. Для Долганова миноносцы были легкими крейсерами, и в своих тактических мечтаниях он отводил им именно крейсерские задачи. Однако Долганов судил о тактических данных миноносцев трезво. Многое — видел он — нужно для совершенствования кораблей в лелеянном им направлении, и над этим он работал чуть ли не со дня, когда после штурманского класса твердо избрал службу на миноносцах.

«Хочет быть первым на деревне» — говорили на флоте, узнав, что Долганов вновь отказался от интересной штабной должности или от перевода на корабль первого ранга. И Долганов не опровергал этих злых домыслов. Понимал — объяснению, что он изучает достоинства и недостатки миноносцев для оперативно-тактических выводов и обобщения требований строителям кораблей, мало кто поверит, и даже приятели вроде Неделяева станут подтрунивать: Долганов, дескать, считает себя умнее академиков и адмиралов.

До поры он таил свои выводы. Не из скромности, просто по сдержанности человека, не завершившего основательно свой труд. Эта черта его характера определилась очень рано. Может быть, с тринадцати лет, когда мальчонка из глухой белорусской деревни, возчик при мобилизованной отцовской коняге, увидел вздыбленный гражданской войной мир и не захотел с ним расстаться. Такое желание двигало тогда многими подростками, но далеко не все осознанно выбирали трудный путь, подобно Николаю.

Незабываемым остался для Долганова день, когда он отчетливо и бегло читал бойцам стихи Демьяна Бедного в газете, бывшей и его букварем и первой хрестоматией. Старший конюх положил заскорузлую руку на его белые мягкие вихры и ласково сказал, что вот теперь Миколка стал зрячим. А только грамотность не сама по себе хороша. Иной ее и для подлого дела использует, иной людям ею служит. А у кого-то она остается, как пустая торба.