Юрий Гончаров - У черты

– Итесь, комантир! – прозвучал оттуда же, из бело-рыжего дыма голос. Но не Алиева, это был голос самого Бисенова. По-русски! Научился, чертяка! Первые его русские слова!

Уже начался подъем на высоту. Издали, от насыпи, он смотрелся крутым, а вблизи оказался пологим. Но дыхания уже не хватало, не хватало сил. Шаги сделались тяжелы, будто на каждой ноге Антон тащил по железной гире. Тот пулемет, что стрекотал наверху, на который он бежал, вдруг, точно подавившись, замолк. Замолк и другой, правее, шагах в тридцати. Антон сквозь пелену дыма, стекающий на глаз пот увидел, как и окопа с правым пулеметом поспешно, спасаясь, выбралась темная человеческая фигурка, за ней, еще поспешней, вторая, и оба немца, без оружия, без касок, размахивая руками, кинулись опрометью вверх, к черноземному вспаханному полю.

Все! – остро, пронзительно-радостно хлопнуло у Антона в груди сердце. Всегда в атаке есть миг, есть что-то, когда становится ясно, понимаешь – успех или неудача, чья берет. Берет наша! Побежали немцы, побежали, бегут!

– Ур-ра! – закричал Антон и выстрелил в удирающих немцев. Передернул затвор, вгоняя в патронник новый патрон, но не выстрелил, облако дыма скрыло бегущих немцев.

Краем глаза Антон видел, что лавина штрафников, ее острый клин уже близки к вершине, вот они уже достигли ее, врезались в линию немецкой обороны. Луговина с высоты склона открылась вся, на всю свою пятиверстную глубину, и вся она была полна атакующих. Немецкие пулеметы еще кое-где трещали, но остановить напора они уже не могли. Из дыма, резких тугих ударов оборонительных гранат слышался протяжный хор голосов: а-а-а!..

Антон уже совсем отчетливо видел перед собой пулемет, который все время бешено стрелял и несколько секунд назад замолк. До него оставалось шагов пятнадцать, не больше. Его окутывал прозрачный дымок из гильз из только что прозвучавших выстрелов. Пулемет выглядел брошенным, как тот, правее. И вдруг для не ждавшего ничего подобного Антона из окопа с этим молчащим, казалось, покинутым пулеметом, выскочил немецкий солдат, с винтовкой, в каске, и побежал, как те первые два немца, вверх, к чернозему и дальше, по пахоте с глубокими бороздами, к гребню, стремясь за него скрыться.

– Стой! – крикнул Антон.

Немец был крупный, рослый. Почему он сидел в окопе до последней секунды, когда уже не осталось шансов спастись, убежать? Может быть, в его пулемете заело, заклинило механизм, и он пытался его наладить? Или наделся, что атаку все же погасят, отобьют, как гасили, отбивали до этого несколько раз?

Как он бежал, как работало все его тело, все его мышцы – это осталось в глазах Антона навсегда. Так этот немец, наверное, тоже не бегал еще никогда в своей жизни. Каждая его клетка, каждый его нерв чувствовали, что сзади смерть, она близка, настигает, а все в нем хотело жить, он был молод, силен, здоров, крепок, и все, из чего он был сложен, что его составляло, все частицы вместе и каждая в отдельности стремились убежать от смерти, от гибели, уничтожения. На немце были тяжелые, с железными шипами на подошве, с широкими, вихляющими на ногах голенищами сапоги; бежать по рыхлому чернозему, по бороздам с засохшими, каменной твердости комками земли было трудно, неловко, но как мощно работали его ноги, как мощно работали его руки, которыми они изо всех сил себе помогал, как дышала, жадно хватала воздух его широкая грудь! А воздух, казалось, исчез, в легкие не попадало ни глотка…

– Стой! – кричал Антон, не отставая от немца.

Но и Антону было трудно бежать по пахоте. Он одолел луговину, верных четыреста метров, длинный подъем на холм, силы его кончались. Расстояние между ним и немцем стало увеличиваться. Немец, вероятно, раньше был спортсменом, у них это принято, что все в молодости занимаются спортом, бегают, плавают, поднимают гири, и теперь это ему помогало. Он явно убегал. Он уже почти достиг гребня. Еще немного – и он перевалит за него, поле пойдет на спуск, и ему станет легче бежать, спуск и надежда на спасение прибавят ему сил.

Антон вспомнил о винтовке в руках, о том, что в патроннике ждет своего мгновения пуля. Глаза ему заливал едкий пот, дышал он хрипло, рот, язык были сухими и жесткими, в ребрах с каждым разрывающим их вдохом что-то скрежетало в попытках высосать из горячего, раскаленного воздуха хоть каплю кислорода. Он вскинул приклад к плечу и, не целясь, видя фигуру убегающего немца смутно, раздвоенно, – выстрелил.

Казалось – не попал, пуля пролетела мимо. Но немец с бега перешел на шаг, сделал еще три-четыре подламывающихся шага, встал, прямой, высокий, выронил из руки винтовку и, постояв секунду, как подпиленный столб упал навзничь, раскинув руки. Стальной шлем слетел с его головы и откатился в сторону.