Юрий Гончаров - У черты

Только спустя несколько дней, более или менее придя в себя, Антон сообразил, как надо понимать полученное им письмо. Нет, он был не прав, решив, что его писала вроде как не она, Лена, а если она, то в состоянии какого-то срыва, затмения. Ничего подобного, писала она, и без всякого срыва, затмения, а в очень трезвом и нормальном для себя состоянии, та настоящая Лена, какой она была всегда, какая она есть на самом деле. Все предыдущие письма в течение многих, многих лет были тоже от нее, но не настоящей, подлинной, а подкрашенной, мнимой, в той роли, которая ей нравилась, которую ей хотелось играть и которая так хорошо у нее получалась: добрая, веселая, общительная, отзывчивая… И поймет, и утешит, и посоветует… К кому еще так тянутся, как к ней, кому еще почтальоны носят столько писем со всех концов Союза и даже из других стран: Польши, Болгарии, Чехословацкой республики… Но сколько можно играть? В любом спектакле в конце концов опускается занавес. И Лена его опустила. Понимая, что обрубает их переписку навсегда, Антон, у которого есть чувство собственного достоинства, ей уже не ответит.

Вот и хорошо! Именно то, что надо. К чему тянуть дальше их совершенно не нужный ей диалог, с совершенно не нужным ей человеком? Какой смысл?

Знание человеческих свойств, психологии было ей не чуждо, она совершенно точно понимала, что делает. Дальше между ними уже ничего не могло быть.

И больше ничего не было.

Постскриптум – небольшое, но необходимое дополнение к предыдущей главе.

Спустя полгода или чуть больше после пятидесятилетия Антона, не отмеченного никак и ничем, ни в домашнем кругу, ни на работе, в кругу сослуживцев, в тесный закуток, рабочее место Антона, набитый приборами, аппаратурой и просто всяким отслужившим свое хламом, который уже ни на что не годен, но и выбросить его жаль, авось когда-нибудь да понадобится, с другого конца обширного здания, занимаемого научно-исследовательским и одновременно конструкторско-технологическим институтом, пришел его товарищ, кандидат наук, успешно работающий в области так называемых «закрытых тем», положил перед Антоном развернутый на середине иностранный журнал с карандашными пометками и сказал:

– Ты по-английски читаешь, так вот прочти эту статью, я в ней для тебя кое-что подчеркнул. ВЖ-109-КН-836 Ц – кажется, ты эту штуковину сочинил, я не ошибаюсь?

– Да, это мое устройство

– А для кого и чего ты его делал?

– По заказу министерства пищевой промышленности, для макаронного производства. Это такой хитрый вибратор-уплотнитель. Совершенно оригинальная идея и совершенно оригинальная конструкция. А что с ним случилось?

– Значит, для макарон? А случилось то, что англичане приобрели на него лицензию. Но не для макарон. Они им лечат костно-суставные заболевания. И с большим успехом, просто потрясающие результаты. Годами лежавшие калеки через пару месяцев встают, отбрасывают костыли – и хоть в футбол гоняй. В Англии приступают к массовому производству этих твоих ВЖ… Ты патент на эту штуку имеешь?

– Нет, конечно. Ты ведь знаешь, какая это бюрократическая волокита – оформить авторское свидетельство. Да я и не мог запатентовать, разработка шла в плановом порядке, исполнял я ее как свое текущее здание, за одну лишь зарплату, право собственности принадлежит нашему институту. Или министерству. Я даже не знаю точно…

– Эх, осел ты, осел, дорогой Антон Павлович! Впрочем, я такой же точно осел. Все мы ослы! Такими нас делает наше милое государство и за таких нас держат… Творил бы ты в Америке или в Германии, западной, разумеется, или хотя бы в какой-нибудь захудалой Колумбии – разве ты сидел бы в такой халабуде, как ты сидишь… – кандидат наук сделал рукой круговой жест, показывая на облупленные стены Антоновой каморки, на полки из некрашенных досок, прогибающихся от тяжести аппаратуры. – Да у тебя потрясная бы лаборатория была! Куча помощников. Кругленький счет в банке за авторство изобретений. И называли бы тебя, почтительно сгибаясь, герр профессор, герр доктор – или что-нибудь вроде. Англичане на твоем макаронном ВЖ гигантские деньги намолотят, а тебе, поскольку ты без патента да советский ученый, из патриотических чувств за одну только зарплату шею гнешь и мозги свои тратишь, и на порцию мороженого не перепадет!.. Господи боже мой, ну что же это за страна такая, в которой мы живем! – Кандидат наук был человек, в общем, осторожный, осмотрительный, прятал свой язык за зубами, но иногда в кругу людей, которых он издавна знал и не опасался, позволял себе от души высказаться. – Нет, Антон, говорил и говорю: пусть я буду проклят, если в один прекрасный день вся эта наша балабань не рухнет и не рассыплется ко всей е… матери! Не может она долго держаться, коли во всем, на любой мелочи постоянно сама же себя подрезает и губит! Рухнет – как Сталин рухнул, в один день, в один миг: пых! – и нет его! Точно елочная хлопушка лопнула. Мог ли кто накануне подумать, что так скоро, легко и просто это произойдет? Казалось, Сталина и века не сокрушат: по всей стране каменные, бетонные, бронзовые изваяния, иные чуть не до облаков, ни одному фараону подобное не снилось. И – трех-тарарах! – и только пыль клубами… Вот так же и с балабанью станет, поверь мне, мы это с собой еще увидим… Знаешь, что я тогда сделаю? Куплю я тогда ящик водки, надерусь, как сапожники в старину надирались, чтоб меня целой пожарной командой из брандспойтов отливали…