Юрий Гончаров - У черты

Антон и Василий Васильевич отправились в Петровский сквер с гранитным постаментом от памятника Петру, но без самого бронзового Петра, что стоял в сквере до войны. Во время оккупации фигуру царя-кораблестроителя немцы увезли и наделали из нее патронные гильзы. Может быть, для тех самых патронов, которыми стрелял в Антона Карл Пипенбург из своего окопа под Харьковом. Встретившиеся друзья никуда не спешили, затеявшийся разговор Антона сильно заинтересовал. В павильончике в углу сквера действительно было свободно Василий Васильевич вопреки обыкновению был в этот день при небольших деньгах – остатках своей недавней счетоводской зарплаты; он взял две кружки мутного кисловатого пива, они вышли с ними наружу, на воздух сели на скамеечку.

В те годы, сразу после войны, в лежащем в руинах городе много было подобных пивных – дощатых, наспех сколоченных «забегаловок». Внутри – темнота и грязь. Прилавок залитый липким пивом. Грудастая бабенция, умело и ловко делающая из пивной пены себе немалые капиталы, наливает в мутные, плохо мытые стаканы и такие же банки или с отбитыми краями кружки дрянную водку и дрянное пиво. Посетители, в основном, – калеки войны, в каждой забегаловке – свой постоянный круг. Инвалиды тянутся в них, как в клуб. Это место общения, воспоминаний, обмена новостями, взаимных жалоб на жизнь, гнетущий быт, трудности с жильем. Глушат выпивкой душевные раны. У каждого предостаточно невзгод, боли, тоски от потери родных, близких, от собственных переживаний: был человек как человек, а теперь безрукий или безногий, а то и вовсе обрубок, передвигается на досточке с подшипниками вместо колесиков, отталкиваясь от асфальта деревяшками в виде двух утюгов. Пенсия – всего лишь на два стакана базарной махорки… Награжденные медалями и орденами получали за них небольшие деньги, за медали – по пятерке, за ордена – десять – пятнадцать. Если «Красное Знамя» – двадцатка. Денежное поощрение было установлено в разгар войны, когда требовались героизм и мужество. Но война кончилась, нужда в героизме и мужестве отпала, и денежную добавку к боевым наградам отобрали. По просьбе самих же медалистов и орденоносцев – так было написано в газетах. Дескать, государство восстанавливает разрушенные города, требуется много средств, а мы, фронтовики, благодаря заботам о нас государства, всем необходимым полностью обеспечены, обойдемся и без премиальных за совершенные на войне подвиги…

Василий Васильевич отпил из кружки пару глотков, поставил кружку рядом с собой на скамейку и не прикасался к ней уже до самого конца своего рассказа.

Журналисту, про которого он стал говорить, необыкновенно повезло: его способности и активность заметили, взяли в Москву, в штат одной из всесоюзных газет. Немного подучили и послали корреспондентом в большую, богатую сельским хозяйством и промышленностью область на юге страны. Спецкор из Москвы на периферии – персона важная, значительная. Вроде «государева ока», независимого от местного начальства, назначен бдительно глядеть, как идут дела, как действуют местные «царьки» и «князьки» и немедленно сообщать в центр, в столицу, если что не так. Сразу же, с вокзала, Гузов попал в шикарную просторную квартиру с ванной комнатой, балконом, телефоном. Под окном – персональная автомашина с шофером, которой можно пользоваться хоть круглые сутки. Короче говоря – жить можно припеваючи, иметь множество благ. Все местные начальники перед специальным корреспондентом всесоюзной газеты заискивают, стелются ковром, стараются изо всех сил угодить. Ведь от того, что и как напишет спецкор в газете, зависит судьба и благополучие любой местной шишки. Напишет хорошо, похвалит – дорога на повышение, в еще более высокие чины, на еще более высокие должности. Осудит, раскритикует – и карьера подпорчена, а то и совсем полный крах: из князи да мордой в грязи…

Предыдущие корреспонденты так и жили, так и действовали: ни с кем из важных начальственных лиц не ссорились, не конфликтовали, местные дела изображали в светлых тонах и розовых красках. А если кого и критиковали – а критиковать кого-то для демонстрации своей объективности нужно было обязательно, – то лишь какую-нибудь мелкую сошку. И то если эта сошка оскандалилась и опозорилась дальше некуда, ей уже и выговор по партийной линии влеплен, и с работы она уже изгнана.

А Константин Гузов был человеком иных свойств, иного устройства. Душой чист, бескорыстен, по характеру – правдолюбец. С подлинной жизнью до назначения спецкором никогда близко не соприкасался, за ее ширмы и кулисы не заглядывал. Думал, что у нас все как говорится, так точно и делается. А тут работа заставила залезать в самую глубь. И открылись ему вещи, что спрятаны за фасадной стороной, не всем и каждому они видны, а большей частью наоборот: тщательно и надежно спрятаны. А тут еще люди – рабочие разных предприятий, специалисты сельского хозяйства, сотрудники научных учреждений и многие, многие другие – расчухали, что Гузов, новый спецкор из Москвы, не такой, как прежние представители прессы, с ним можно разговаривать, он слушает и вникает, интересуется подлинной сутью и правдой, есть надежда, что с его помощью удастся наконец вытащить на свет всякого рода мерзавцев, избавиться от того, что мешает нормально жить и трудиться. Пошел к нему со всех сторон поток жалоб и заявлений в устном и письменном виде, документальные доказательства. И очень скоро Гузов увидел и убедился, что среди главного начальства в области мало честных и чистых, незапятнанных людей, зато полно нечистых на руку, грязных взяточников, держиморд, находящихся в крепкой спайке, партийными билетами и званием коммунистов прикрывающих свои темные, противозаконные дела и делишки.