Георгий Ключарев - Конец Зимней грозы

— Замолчи, идиот! — невольно приседая, цыкнул Кочергин, с ненавистью на него посмотрев.

— Лейтенант! Зачем по ним палить? Они мимо. Не до нас им! — свистя, шипел Лубенок. — Спятил! Танк загубим. Вмиг нас раздолбают! Всмятку!.. А мы фашистам и кожу не колупнем! Там сила! — подполз он на коленях, хватая ноги Кочергина трясущимися руками.

— Отставить, Лубенок! — брезгливо оттолкнул его Кочергин. — Зенкевич, лопаты!

— Саперные есть! Паша у артиллеристов из чехлов повынул! И карабины их в танке!

— Э-эх, Лубенок! И мертвые с нами в строю, а ты?!

Все трое, тяжело дыша, хватая ртами воздух, яростно махали саперными лопатами, и Лубенок, поглядывая на Кочергина, казалось, опять старался больше других.

Когда импровизированная артиллерийская позиция была готова, от Верхне-Кумского показалась голова новой колонны. Хотелось немного расчистить бурьян впереди, но для этого уже не оставалось времени.

— Ставь пушку! — выпрямился Кочергин, тщательно закрепляя дужки очков за ушами.

— Тьфу! Уж гусеницу б натянули! — ругнулся Лубенок, хватаясь за пушку.

Торопясь они втащили ее в ровик и раздвинули станину. Пока танкисты подтаскивали ящики, Кочергин что есть мочи кидался на скобы, вдавливая сошники в грунт, толкал их из стороны в сторону, стараясь загнать поглубже, и вконец обессиленный, с бешено колотившимся сердцем повалился спиной на землю. Воздух с хрипом и свистом вырывался из легких.

— Гранаты противотанковые! — сипло выдавил он, когда подле тяжело упал в снег второй ящик.

Новый зигзаг гитлеровских машин, ощутимо близких, грузных, пятнистых, повернул вдоль балки, вслед первой колонне. На фоне бушевавшего где-то в глубине огненно-аспидного урагана, который перекатывал по стонущей земле грохочущие, пузырящиеся белым накалом гигантские клубы рыжего пламени, крестатые танки и бронетранспортеры были пронзительно, до мелочных деталей различимы. Все отхлынуло, отошло куда-то: и ровный плотный гул и лязг катящейся по трепещущей земле стали, откуда-то сзади, как гвоздем, протыкаемый больно бьющими в уши пушечными ударами, и непривычный, словно рев далекого водопада, шум пламени, бушующего на окраинах Верхне-Кумского, и все то, что сейчас занимало мысли Кочергина, составляло его внутренний мир и, случалось, внезапно отключало от действительности.

— Бронебойным заряжай!.. Ну, Лубенок! — нетерпеливо обернулся он. — Саша! Гранаты сюда, рядышком положи. И сошники что есть силы к земле жмите! — услышал он со стороны свой голос.

— Товарищ помначштаба! Может, лучше я?

— Успеешь, Саша, успеешь! — подавил сомнение Кочергин. — И тебе перепадет! Не отвлекай!

Кочергин поспешно снял и сунул в футляр очки. Щелкнул затвор. Унипатрон вошел в казенник; колени ощутили влажный холод снега, он присел на ногу станины, вдавился бровями в резину наглазника прицела, которого артиллеристы не снимали; непослушные, задубевшие пальцы нащупали обжигающий глянец эмали механизма наводки, тронули барабанчик резкости. Яркий кружок с перекрестьем черных нитей выхватил неправдоподобно близкие клубы ревущего пламени в глубине панорамы, и этот рев сразу показался значительно сильнее; он схватился за маховики наводки. Один, другой, перекрест, сдвигаясь, рывками опускался ниже, ниже, и вот за ним, выхваченный в упор, наполз ломаным углом пятнистый борт над сверкающей искорками ленточкой гусеницы. Опустив правую руку, Кочергин нашарил спуск. Внезапно с особой силой и остротой ему почувствовался душистый запах нагретого солнцем зернистого фирна с горьковатым привкусом древесного дыма. Так пахло в Терсколе, на лыжной базе. Вихрем пронеслись мысли. Он вдруг близко увидел сочный смеющийся Танин рот с влажными яркими губами и щедрые мазки солнца на рубленой стене, пахнущей лиственничной смолой…

…Сейчас, сейчас все эти машины повернут сюда. А что, если Лубенок прав? Что может эта «зажигалка», всплыло в памяти сравнение, случайно оброненное Мотаевым, Что она может сделать с такой силищей? Они раздавят нас! Донкихотство у него какое-то! Уйти из жизни вот так, бестолково, не в бою, не в горячей схватке, когда все нипочем, а понимая бесперспективность своей затеи? Уйти, не создав и не познав ничего, пренебрегая всеми неисчислимыми, бездонными щедротами бытия, лежащими на его пороге, — счастьем забот, человеческих утех?.. Таня… Она далеко. Воспоминание о ней больше не теснит грудь щемящей сладкой болью. Его вытеснила Настя. Она близко, где-то рядом, и в ее дом снова может войти грязный, изголодавшийся по женскому телу вражеский солдат с масляными глазками под угловатой каской… Нет, пока он, Кочергин, жив!.. Сладкая дрожь любви. Горячие и нежные, такие ласковые и неожиданно сильные Настины руки, сжимающие его, как в тисках. И голос. Он явственно звучит в ушах. Как она его называла! Совсем непривычно и вместе по-родному — Егорушка!.. Испытать счастье любви, едва пригубив, не насладившись им и не испытать даже, а только растравить душу?.. Он с силой нажал спуск и успел заметить, как слабая искорка трассера уперлась в борт бронетранспортера.