Николай Сташек - Крутыми верстами

Не знал Василий, как много передумали о нем за время разлуки и Зина, и Кузьмич, как часто каждый из них задавал себе вопросы: «Где он? Что с ним?» Оба тосковали. Зина как о любимом, а Кузьмичу он был дорог как человек, вместе с которым пришлось испытать так много горя, начиная с первых дней войны.

При Заикине Кузьмича в батальоне уважали, обращались к нему на «вы». У него часто спрашивали совета не только солдаты, но и некоторые офицеры. Кузьмич спокойно отвечал на вопросы, по-отечески подбадривал необстрелянных солдат. Кузьмичу частенько приходилось слышать, как бойцы подразделений между собой называли его «батей».

Имея за плечами богатый житейский опыт, боевой опыт гражданской войны, Кузьмич с первых дней совместной службы с комбатом нашел верный путь к его сердцу, а позднее, еще больше изучив довольно постоянный характер молодого офицера, знал, где, что, каким тоном сказать и подсказать комбату, чем и когда его накормить, когда силком положить отдохнуть, а часто и какое письмецо написать матери. Как правило, все у них шло гладко, без трений. Комбат прислушивался к голосу Кузьмича и учитывал его замечания. В одном лишь не всегда достигали они единства: куда самому лезть и куда не лезть комбату в критические минуты боя. Беда в том, что Кузьмич и сам часто терял, как говорится, голову. Подхлестнутый горячей волной, он не отставал от комбата, а то и опережал его. Лишь опомнившись, ругал себя: «Поддался?!»

Кузьмич был человеком строгих правил и особенно нещадным к хмельному. Он был глубоко убежден, что это зелье не для военных, тем более на войне.

Правда, флягу Кузьмич на всякий случай имел, но была она никому не доступна, а комбата своего он предупредил: «Все, что положено в году, получишь сполна: в материн и отцов дни рождения по сто граммов с небольшим прицепом да сто граммов без прицепа в свой собственный. Что касается революционных праздников, то они сами по себе являются торжественными и веселыми. Отравляться в эти дни хмельным дурманом совсем негоже».

«Где он теперь? Жив ли? Надо разыскать во что бы то ни стало», — твердо решил Заикин.

Опрокинувшись на спинку дивана, он продолжал думать о фронтовых дорогах, о боевых друзьях, а когда заскрипела дверь, неторопливо выпрямился. В узкой щели приоткрытой двери показалась повязанная косынкой голова. И хотя в наступивших сумерках она казалась вытянутым треугольником, Василий сразу узнал, что появилась медсестра Ольга.

— Вот вы где. А я думала, что… — Коротко хохотнув и не сказав больше ни слова, Ольга захлопнула дверь.

«Зачем ей это?» — удивился Заикин, но вспомнил, что после операции сестричка стала попадаться ему на глаза все чаще. Когда же в канун Дня Красной Армии по просьбе члена Военного совета армии, изложенной в письме на имя начальника госпиталя, замполит сердечно поздравил Заикина с присвоением ему высокого звания Героя Советского Союза, а заодно и днем рождения, застенчивая сестричка стала себя вести более активно. Наутро она появилась в госпитале гораздо раньше обычного, задолго до прихода врачей. И как только Заикин, приведя себя в порядок, Появился в коридоре, она без халата, лишь в легком нежно-голубом платье, сияющая счастьем, оказалась перед ним.

Ничего не говоря, подхватила Василия под руку и увела к себе, в небольшую сестринскую комнату. Там Заикин увидел на столике, подтянутом ближе к свету, небольшую вазочку с алыми гвоздичками, каких ему, пожалуй, не приходилось видеть за все прожитые двадцать пять лет, а рядом с ней — перевязанную ленточкой коробку.

— Это вам в день рождения и в связи с присвоением высокого звания. — Она потянулась к нему и поцеловала в щеку.

Василий был тронут ее вниманием, не знал, как поступить, но чувствовал, что и лицо и уши загорелись от волнения, и хотел было запротестовать, но, встретившись с ее кротким взглядом, безропотно сдался. Наклонившись к ней, прикоснулся к ее щеке губами.

— Спасибо, Оленька! Спасибо, — прошептал он.

Прошло еще немного времени, и Василий стал ловить себя на том, что ему хочется больше обращать внимания на свою внешность, быть опрятнее даже в той изрядно поношенной госпитальной куртке, на которой вместо пуговиц болтались истрепанные тесемки. Поднимаясь утром, он внимательно осматривал свое лицо, глядя в ставшее для него теперь безгранично дорогим Зинино маленькое зеркальце, и если раньше брился один, от силы два раза в неделю, то теперь скоблил свое побледневшее лицо чуть ли не через день. А глядя на Олю, на ее плотно обтянутую военным платьем девичью фигуру, он все больше и больше убеждался, что для него по-настоящему родной и любимой может быть только Зина. Она представлялась ему то в полюбившемся ей комбинезоне, то в заметно вылинявшей солдатской гимнастерке. Ему хотелось быть с нею рядом, слышать ее нежный, певучий голос, смотреть в голубые, как чистое небо, глаза, угадывать мысли и исполнять ее желания.