Диан Дюкре - Забытые

Дать чувству название – все равно что уничтожить удовольствие, запретив ему постепенно развиваться. Угадывать, трактовать его – вот в чем заключается мечта. Они оба отдались мечте, однажды днем, после занятий, на железной кровати с жесткими и неудобными пружинами, немного смягченными простым одеялом в красно-серую клетку. Это случилось зимой. Было уже темно, на шею Александра падал отблеск свечи. Он был у Евы первым, и у него хватило такта не говорить об этом.

Когда они вышли из комнаты и спустились в холл, один из дядюшек Александра предложил им сигарету и кофе.

Вечером, угощаясь свекольным супом с мясом у Алексеровых, Ева почувствовала себя другой. Чудесные юношеские мечты и шопеновские арпеджио испарились. Она не была иммигранткой. Палестина не была для нее землей обетованной. Она была всего лишь ребенком, которого пригласили взглянуть на другую культуру, частью которой она никогда не станет. И взрослые, сидящие за столом, прекрасно об этом знали.

После окончания учебного года Ева больше не видела Александра. Но сохранила в себе кое-что от него. Прошло два или три месяца, прежде чем она наконец поняла, в каком положении оказалась. Она сама поехала в Берлин, где доктор Эрнст Грэфенберг работал над первым противозачаточным средством, внутриматочной спиралью. Еврей и прогрессивно мыслящий человек, Грэфенберг призвал на помощь изобретательность, чтобы дать женщинам выбор: рожать или нет. Он обязательно ей поможет. Разве она может стать матерью в двадцать лет, когда ее распирает от желаний? Если она уже не маленькая куколка своего отца, то кто тогда – женщина? Ева понимала, что еще не готова к материнству.

В тот день кабинет на Курфюрстендамм, одной из самых известных улиц в городе, был переполнен. Очередь состояла из уважаемых всеми женщин, мужья которых был членами нацистской партии, и это несмотря на то, что такая практика не поощрялась проповедуемой ими моралью.

Эрнст Грэфенберг протянул Еве носовой платок и объяснил, что уже слишком поздно.

Ее живот округлился. Никто из окружавших ее людей этому не обрадовался. Она всех разочаровала. Отца – потому что согрешила, мать – потому что поправилась. Для того чтобы зачать ребенка, нужны двое, но иногда женщина одна несет на себе последствия любовных утех. Родители держали Еву взаперти, подальше от любопытных и враждебных взглядов.

Однажды по ее ногам потекла струйка крови. Еву забрали в больницу…

Она проснулась в одиночестве в холодном зале. Металлическая койка была похожа на кровать Александра. На стене – деревянный крест с толстыми черными гвоздями, пронизывающими руки и ноги Христа, намазанные красным воском. Ева приподняла одеяло и увидела огромный шрам, перерезающий ее живот.

Приехал отец, чтобы забрать ее домой. Об этом никогда больше не говорили, он ей запретил. Ева так и не узнала, чего лишилась.

После этого случая, несмотря на изгнание, несмотря на ночи, проведенные с Луи, ей больше не удалось забеременеть.

Сбежать от репрессий с тремя су в кармане или отправиться во Францию ради свободы и сохранения человеческого достоинства. Работать не покладая рук за скудный паек или уехать в Палестину из чисто идеалистических побуждений. Вот два пути юности, которая не намерена позволять новому немецкому правительству плевать ей в лицо. Отцы ничего не понимали. Пусть проявит себя, убеждали они сами себя в отношении Гитлера. Что он может сделать? Худшее еще было впереди!

6 июня 1940 года

Мой дорогой Луи,

с тяжелым сердцем я направляюсь к своему соломенному тюфяку. На небе сегодня идеально круглая луна, окруженная тысячами звезд; кажется, их столько же, сколько и окружающих меня женщин. Вечером я закрываю глаза в надежде на то, что завтрашний день будет лучше. Но настанет ли когда-нибудь этот завтрашний день? Сколько усилий нужно для того, чтобы каждое утро отрываться от земли, корни которой оплетают наши лодыжки? Перережем ли мы их когда-нибудь, чтобы танцевать, как в нашу первую ночь? Тогда на небе горели только две звезды, такие яркие: это были мы с тобой.

Подумать только: я продолжаю жить, несмотря ни на что! Здесь ходят слухи, что взятие Парижа – дело нескольких часов, что немецкие войска уже возле Труа [45], что поезда с беженцами бомбят, а ты можешь быть в одном из них. Мое сердце должно было бы остановиться, но я чувствую, как оно упорно бьется в груди. Мне грустно, я страдаю, Луи, но сильнее всего моя ярость. В то время, когда разрушение неизбежно, нас бросают за борт. На остров, где нам нечего делать, кроме как загорать на солнышке. Я хотела бы сражаться рядом с тобой. Если Париж падет, будет ли это концом всего? Мой Луи, ты еще вспоминаешь обо мне, о несчастной женщине, которая смогла дать тебе только себя?