Тарас Степанчук - Наташа и Марсель

Но его командир… Ведь он во Франции не воевал — откуда у него та рвущая душу боль, которую она, Генриетта, этой весной увидела среди развалин Орадура? В тот майский день Командир перестал быть для нее чужим…

— О-ла-ла, моя дорогая сестра, — засмеялся Марсель и, взяв у нее пустой стакан, поставил его на прилавок, — У тебя такой взгляд, будто наш парижский экспресс уже прибывает на Северный вокзал и ты сейчас увидишь своих любимых внуков. Я не ошибся?

— Не ошибся, — механически повторила Генриетта, поблагодарив бога хотя бы за то, что ни один из людей не узнает, о ком она думала и заботилась в эти минуты.

Откуда появилась эта сила притяжения, что повлекла ее к загадочному, как легенда, человеку, который так непохож на всех тех, кто ее окружал? При первой встрече ее тяготила колючая резкость этого человека, его неудобная в повседневном обиходе правда — такая же неуступчивая, как он сам.

Всю жизнь Генриетта стремилась к счастью, еще в молодости определив его как состояние обеспеченного и потому безмятежного покоя. А счастье этого человека — в активном непрерывном действии, в отрицании покоя для себя и в постоянном стремлении убедить, увлечь, заставить других жить под таким же напряжением и тоже в непокое.

Убедить и увлечь — это его дар, его жизненная сила. Заставить?.. В прямолинейной волевой категоричности видит Генриетта уязвимость этого человека: она сочувствует ему, страдает от его нежелания экономить силы, беречь себя — как будто силы человека беспредельны, и нет ему износа, нет своего, положенного судьбой, конца.

Она молила бога помочь ему и в то же время пыталась разобраться и определить, в чем главная суть этого человека, что в первую очередь его определяет: могучая воля и целеустремленность? Талант управлять людьми? Действенный ум? Всеподчиняющая жесткая логичность поступков и слов? Таранная мощь повелителя? Актерское обаяние умного и хитрого собеседника? Все эти качества действительно сосредоточены в нем, но только с этими качествами он промелькнул бы мимо и остался для нее чужим, как чужая для него была и будет она, Генриетта. А Командир для нее — тоже чужой? Наверное, лучше бы он все-таки оставался для нее чужим, как тогда в Саргемине…

Через день после той встречи в материнском доме они ехали в машине по бетонной автостраде из Парижа в Орлеан и дальше, на Лимож. Был май. Любовь угадывалась в прозрачном воздухе и в белом кипении садов, и в том особом дуновении ветерка, когда он бережно качал свечи цветущих каштанов.

Обычно суровый и сосредоточенный, он доверчиво посмотрел ей в глаза и, дрогнув голосом, сказал:

— Сегодня тридцатое мая, ровно пять с половиной веков, как в Руане сожгли Жанну д'Арк. Мы только что проехали освобожденный Орлеан. В моем представлении Жанна — олицетворение святой красоты, а платье на ней — как эти цветущие яблони…

В первый раз она увидела его чудесную неотразимую улыбку и всей душой ответно улыбнулась сама, поняв, что он способен возвышенно чувствовать и сострадать, и главное в этом большелобом глазастом человеке — доброта и любовь, которые он щедро протягивает людям.

Тогда она только порадовалась своему открытию, не больше, а все остальное пришло к ней позже, когда после его отъезда узнала, что он серьезно болен и неизвестно, сколько еще месяцев или сколько лет отделяют этого загадочного человека от порога смерти.

Из недавнего послеобеденного разговора в квартире Деминых Генриетта убедилась, что свою судьбу Командир знает и к неизбежному идет сознательно, творя повседневные дела на пределе уходящих сил. Никто и ничто, кроме смерти, не сможет оторвать его от дел и людей, которым он служит. Драма и рок живут внутри этого человека, и самое страшное заключается в том, что ни ей и никому другому помочь ему не дано…

Попив соки, они вышли из уютного магазинчика и, оставляя за собой на аллее фантастические тени, окунулись в разноголосье звуков, заполнившее особенно людный в эту пору Партизанский проспект. Трое молчали, и каждый, по-своему беспокоясь, думал о Командире.

А Генриетта еще и казнилась за те неладные слова, что сказала невпопад тогда, в майском Орадуре.

…Проехав от Лиможа 22 километра, они вернулись в минувшую войну. Какие-то мгновения до этого весенний луг, ликуя, полыхал зеленым дымом, а поле улыбалось солнцу весенними строчками хлебов. И вдруг за этой праздничной красотой, черным взрывом по белому щиту — две надписи: «Орадур-сюр-Глан» и требовательное, криком боли, как приказ: «Помни!» А дальше — обгорелые, заросшие бурьяном и крапивой развалины мертвого города.