Лев Александров - Две жизни

Вечер. После шикарного ужина в ресторане Сашка в гостях у Бориса. Их двухкомнатные квартиры в соседних домах.

— Послушай, Сашка, я вчера написал стихи. Прочту?

— Читай.

Шерешевский помолчал немного, потом сказал:

— А знаешь, Борис, напрасно ты мне такие стихи читаешь. Я же стукач. Ну да, официальный стукач, обязан все докладывать Кольке Травину. Не веришь? Я правду говорю. Хочешь, расскажу? Тебе первому.

В сентябре тридцать девятого я был студентом третьего курса Ленинградского Автодорожного и захотел перейти на физфак ЛГУ. Сам понимаешь, чтобы не потерять год, надо было многое досдать. Я отчислился из ЛАДИ и занимался дома. А тут тимошенковский призыв, я — никто и, ясное дело, загремел в армию. Отец, по-моему, даже доволен был. Я тебе не говорил, Шерешевские — потомственная дворянская флотская семья, папаша мой, насколько я знаю, уже до капитана первого ранга дослужился. Он очень огорчался, что я в Военно-Морское не пошел.

Мне повезло. На Финскую не успел и отбывал службу в Москве, в Покровских казармах. В начале сорок первого получил как-то увольнительную на вечер. Друзья у меня были. Возвращался ночью, естественно под градусом, через Каланчевку. Увидел Ленинградкий вокзал и не смог удержаться. Купил билет на «Стрелу» и утром — в Ленинграде. Я, собственно, не по дому соскучился. Плевать я хотел на дом. Девушка у меня была в Ленинграде, Инна. Пять дней, как в бреду. Можно сказать, женился. Без ЗАГСа. Через пять дней пришел в себя, вернулся в Москву. Тогда строго было. Длительная самовольная отлучка. Трибунал. Получил десять лет исправительно-трудовых. О Воркуте, где отбывал срок, рассказывать не буду. Вряд ли от Дунино сильно отличается.

Когда война началась, нас в лагере кормить почти совсем перестали. Правда, и раньше не перекармливали. А в сентябре молодым ребятам, вроде меня, предложили искупить вину кровью. На фронт в специальные части. Судимость снимается с первым ранением. Слава богу, меня быстро царапнуло под Смоленском, две недели в медсанбате, и стал воевать нормальным солдатом. К лету сорок второго дослужился до сержанта, а тут приказ Сталина о "с незаконченным высшим", и меня в офицерское пехотное.

В начале сорок третьего выпустили меня младшим лейтенантом — и в маршевую роту на Западный фронт. Нас было человек тридцать, я старший.

У продпункта в Калуге встретил Инну. Она там служила старшей медсестрой во фронтовом госпитале. К вечеру уже сам не свой, пьяный без вина. Собрал свою команду, раздал документы, добирайтесь, ребята, я догоню. Не догнал. Явился по назначению через неделю. Трибунал: дезертирство в военное время. Долго со мной не чикались, объявили приговор, — высшая мера.

После зачтения приговора отвели в соседнюю комнату. Там уже ждал майор из Госбезопасности, мужик лет тридцати, образованный. Говорил вежливо, сухо, по-деловому. Объяснил, что по ходатайству органов мне могут заменить условно высшую меру на десять лет с направлением в штрафбат до первого ранения. После ранения восстановят в звании. А «условно» потому, что я должен подписать некий документ. Текст занимал две страницы. Я его хорошо запомнил, хотя и мало что соображал тогда. Согласно этому документу я становился секретным сотрудником органов государственной безопасности с обязательством докладывать их представителям в частях, где буду служить (то есть Смершу), об антисоветских высказываниях, о настроениях солдат и офицеров и о многом другом, сам понимаешь. Я должен также выполнять любые конкретные распоряжения офицера Смерша. Эта моя деятельность не будет влиять на прохождение службы, на получение очередных званий и должностей, о ней никто не будет знать, кроме органов. При переходе в новую часть я обязан в течение пяти суток вступить в контакт с представителем Смерша. В случае попыток уклониться от принятых на себя обязательств, а также в случае разглашения их тайны, приговор о высшей мере автоматически вступит в силу.