Лев Александров - Две жизни

— Где же наши сталинские соколы?

Иногда через ров перекидывали мостки: шли солдаты. Всегда с запада. Усталые, голодные. Останавливались, просили закурить. Пожилой приземистый солдат присел к ребятам, разлегшимся у ведра с чаем, достал кружку.

— Плесните немного, хлопцы. Сахарку нет?

— А он уже с сахаром, сладкий.

— Да ну? Богато живете.

— Что это, папаша, вы все на восток и на восток наступаете?

— Скажи спасибо, что наступаем, а не там остались. Ты это видел? (Поднял винтовку). Вот она, родимая, образца 1891 года. Попробуй с ею танк остановить.

— А у нас, что, танков нету?

— Врать не буду, может и есть. Не видал. Я тебе вот что, хлопец, скажу. Уматывали бы вы отсюда скорей. А то, неровен час, немец к вам с востока прикатит. Ты что думаешь, эта канавка его остановит? За чаек спасибо.

Двадцатого августа в разгар работы на краю рва у биофаковского взвода остановился Сергей Лютиков. Борис за эти полтора месяца его видел раза три. Комиссар всего университетского отряда, Лютиков собирал иногда командиров взводов и отделений, но большую часть времени проводил в истфаковском взводе, где, говорят, вкалывал не хуже других.

— Творогов здесь? Послушай, Валерий, отпусти со мной Великанова на четверть часика, дело у меня к нему есть.

Борис поднялся.

— Здорово, Борька. Отойдем к тем кустам, присядем в тени. Поговорить надо.

Сели. Сергей закурил.

— А ты еще не начал? Слушай, Великан, я сегодня в Москву. Отзывают меня. Органы мои родные отзывают. Понадобился я им, значит. Я, конечно, к барыне зайду, привет от тебя передам, скажу, что все в порядке, скоро сам вернешься. Вас дня через три эвакуировать будут. Чтобы к немцам не попали. Драпают наши доблестные, только пятки сверкают. Вывозить вас будут в два приема. Так ты постарайся в первую партию попасть. Шансов больше. И еще я тебе скажу. Теперь такое время подходит, когда твой отец не минус тебе, а плюс. Понял? Из-за него тебя в армию не берут, а немцы, когда первая кутерьма пройдет, не тронут. Не в комсомоле, сын врага народа. Надо только начальный бардак пережить. Так что ты с барыней тихо сиди в Москве, никуда не рыпайся. Я в Москве Соне помогу с ее стариками уехать. Им никак оставаться нельзя. Евреев немцы под корень ликвидируют. Ты только, Великан, героя из себя не строй. Что тебе эти сволочи наверху с их батькой усатым. Чем он ихнего фюрера лучше?

— Так ты, Сергей, уверен, что все кончено? Проиграли войну?

— А ты сам не видишь? Маршируют быстрее, чем по Франции. Держимся пока, потому что страна большая, да в органах народу много.

— А ты как же?

— За меня не волнуйся. Не пропаду. Я ведь ни за, ни против. Я только за себя. Если бы каждый только за себя, люди давно бы в раю жили. И никаких войн. Ну, прощай, Борька. А, может, до свиданья. Жалко мне будет, если пропадешь по собственной глупости. Поговорить будет не с кем.

Ушел. Может и вправду уже войну проиграли. Непонятно. Сталин не лучше Гитлера, но ведь и не хуже. А эти, коричневые, придут, хозяйничать станут. Сергей рассуждает, он всегда рассуждает. Борис рассуждать не может. Знает, что сейчас надо быть со всеми. На демонстрациях противно быть со всеми, на собраниях тошнит быть со всеми. А сейчас нельзя спасать свою шкуру, нельзя пользоваться индульгенцией за отца.

Ночью подняли по тревоге. Через двадцать минут выстроиться с вещами, инструменты, ведра сложить аккуратно в одном сарае, потом заберут (кто?). Марш-бросок до Сухиничей. Валька сказал ребятам:

— Немецкие танки уже за нашей линией. Пересекли около сотни километров севернее. Надо успеть, пока не отрезали. Рыли, рыли, коту под хвост.

В памяти Бориса этот сорокакилометровый ночной «марш-бросок», почти все время бегом, остался выхваченным из тьмы полуосвещенными пятнами несвязанных картин. Блаженство пятиминутных привалов, когда падаешь навзничь, и постепенно утихает боль усталости в ступнях, задранных повыше на рюкзак. Деревья в утренних сумерках с подводами у сельсовета, суета еле различаемых людей у подвод. Большие горящие здания в стороне (кто-то сказал — элеваторы с зерном жгут). Стада тощих коров, медленно плетущихся по дороге, мат и хлопушки кнутов.

В Сухиничи пришли часов в девять утра. Поезд уже стоял. Толпы обезумевших людей протискивались в двери, лезли в окна. Валька крикнул:

— Вперед, ребята! Наш вагон первый от паровоза.

Первый вагон был пуст. Вдоль вагона плечом к плечу стояли солдаты с винтовками, перед ними в кожаной куртке с торчащей из-под нее пустой кобурой бегал товарищ Коркин, кричал в обступившую толпу: