Василь Быков - Блиндаж

Демидович очень страдал — от простуды, неприкаянности, а пуще всего душевно — оттого что так неожиданно рухнул мир, где он привык существовать, действовать, жить. Порушились все устоявшиеся мерки, отношения, а главное — загадочно, непостижимо переменились люди. Те, кого он знал много лет подряд, даже сызмальства, с кем жил и работал годами, ныне, когда грянула эта беда, стали иными. Стали непонятными, чужими к строю или недобрыми к нему лично — кто знает. Хорошо было тому, кто успел приобщиться к армии — все же войско сплачивается дисциплиной, приказом начальства, присягой, наконец. А каково тем, кто вынужден был остаться под оккупацией, как им быть?.. Демидович, к своему несчастью, хоть и считался когда-то командиром запаса, но ввиду болезни туберкулезом был освобожден от службы в армии вчистую, о войске он не мог даже мечтать. Так вышло, что он остался здесь, под немцем, конечно, имел такое-сякое задание от соответствующих органов. Но вот ведь случай! Мог ли он думать, что сразу, как придут немцы, в местечке появится и Асовский, тот самый правый уклонист, к разоблачению которого когда-то приложил руку и Демидович. Правильно приложил, ибо такого, как этот инспектор районо, надо было репрессировать еще лет на десять раньше. Но тогда приняли во внимание его педагогический опыт, высокое образование (подумаешь, окончил Петербургский университет; теперь кто не знает, чему учили в том университете). Да и какого класса происхождением — осталось не совсем выясненным. Демидович же окончил педтехникум, но был сыном крестьянина-батрака (к сожалению, не рабочего, как их заврайоно Крюков), и уж в классовых вопросах ему не было нужды долго разбираться — классовые интересы он ощущал нутром.

Стычки с Асовским у него начались еще в тридцатом году, как только Демидович приехал в местечко учителем и начал принимать активное участие в общественной жизни сперва комсомола, а затем партии, когда стал партийцем-большевиком. Стычки происходили по причине, что в то время как он, Демидович, всеми силами и устремлениями поддерживал политику партии и руководства, этот Асовский со всего пытался сделать исключение, в отношении каждой кампании имел свою позицию. И главное — нагло высказывал ее, невзирая на присутствие начальства из района или даже округа, как он не раз это объяснял — по праву старого большевика — на самом деле давно беспартийного, так как еще в двадцатые годы его вычистили из ВКП(б). Естественно, Демидович не мог терпеть этих вылазок почти не замаскированного врага и давал ему надлежащий отпор.

Все это было просто, обычно и правильно по тому времени, разве что в его случае немного усложнялось тем обстоятельством, что он квартировал у этого самого Асовского в доме, располагавшемся рядом с церковью, и когда того репрессировали, занял его собственность. Ну а как было не занять пустой дом? Супруга Асовского Маргарита Леопольдовна тогда уехала в Ленинград к сыну-инженеру, и Демидович был единственным претендентом на это завидное строение, ибо лет пять теснился в его боковушке за кухней. Правда, семья Демидовича была небольшой — он да жена, детей они не имели — какие уж дети у туберкулезника? Занял-таки добротный дом, и все бы ничего, если б некоторые не начали назойливо подчеркивать, что, дескать, потому и посадил, что польстился на жилплощадь. Но не льстился, а так получилось. И хуже всего в этой истории то, что Николай Тарасевич, его юношеский друг, тоже поверил в его корысть. С того и началось.

Если уж начнется — поди угадай все последствия и предусмотри течение событий в тех раздражительных отношениях, они способны повести за собой тебя сами, иногда наперекор твоему личному желанию. Так произошло и с Николаем. Сначала как-то повздорили жены, жена Демидовича Полина Александровна однажды вечером пожаловалась на Ядвигу Ивановну, он подумал: вздор, промолчал даже. Но через несколько дней сам услышал на перемене, как женщины-учительницы вспоминали его имя именно в связи с его квартирой. Стало обидно, и он при случае сказал Николаю, чтобы тот немного укоротил язык своей супруге. Тот не стерпел, заносчиво ответил в том смысле, что не нужно было давать повода, не понадобилось бы и укорачивать языки людям.

“Это каким людям?” — взвился Демидович.

“Сам знаешь, каким”, — сказал Николай Тарасевич, и разговор на том оборвался.

Разговор-то оборвался, а конфликт этим не исчерпался. И когда вскоре на партактиве в докладе секретаря райкома Катушкина были подвергнуты критике некоторые учителя района, преимущественно за националистический уклон, в прениях выступил Николай Тарасевич, явно выгораживая тех учителей. Тогда взял слово Демидович и, глядя в глаза своему недавнему другу, сказал, что вместо того, чтобы оправдывать других, товарищ Тарасевич должен был бы прежде признать собственные промахи в этом вопросе: и как нахваливал “Новую землю” Коласа, некоторые стихотворения Купалы, и как недооценивал пролетарскую поэзию Чарота и Александровича. Он тогда многим открыл глаза на истинную сущность учителя белорусского языка и литературы Тарасевича и нисколько не раскаивался в этом. С большевистской прямотой он сказал правду, ничего не придумал и не утаил. О “Новой земле”, например, сколько они переговорили в те годы, когда были наиболее дружны. Тарасевич тогда был в восторге от этой безусловно вредной кулацко-националистической поэмы. А между тем, сами Колас и Купала выступали в печати с чистосердечным признанием собственной контрреволюционной деятельности, которую доныне не мог распознать в их творчестве член партии и учитель Николай Тарасевич.