Аскольд Шейкин - Опрокинутый рейд

И вот тянулись со скоростью ленивого пешехода.

Около полудня присоединились к другому обозу. Пошли еще медленней.

Ночью в какой-то деревне валялись в избе на полу, на соломе. Шорохов не спал. Прислушивался к доносящимся с улицы завываниям ветра, к тому, как по окнам барабанит дождь. Ныла поясница, болела голова, и все не удавалось найти ей такое место, чтобы боль хоть немного утихла. Ворочался, привставал. Время тянулось медленно. Казалось, рассвет вообще никогда не наступит. Думал. Что все-таки вынес он из событий последних дней? Москва — это было где-то далеко-далеко: толпы людей у вокзала, Красная площадь, флаг над Кремлем… Мучил страх. Вот-вот придет связной. Что ему передать? Успеешь ведь только самое главное. И потому в голове Шорохова безостановочно кружил водоворот из фраз Манукова, Мамонтова, Михаила Михайловича, поручика Иванова. Но что именно стоит усилий, затраченных его товарищами на путь к встрече?

Утром их обоз слился еще с одним. Возы теперь выстроились от горизонта до горизонта. Направление по-прежнему держали на юг. За час порою одолевали не больше версты. Движение замедляли объезды у проломленных мостов и то еще, что вся дорога была разбита тысячами лошадиных ног и колес. Временами Шорохову казалось: это вообще лишь полоса жидкой грязи, в которой безнадежно увязли люди и кони.

Очень ожесточены были возничие. То мрачно молчали, то отводили в ругани душу. В ездовые их верстали угрозой расстрела, причем вместе с собственным тяглом — обстоятельство важное: ни один тамбовский, воронежский бедняк этой осенью не имел в своем хозяйстве ни лошади, ни телеги. Тут были крестьяне зажиточные, привыкшие к особо уважительному к себе отношению, идеям возрождения в их краю белой власти сочувствующие, но теперь донельзя озлобленные тяготами, которые эта власть на них налагала.

Для Шорохова монотонность езды оживляли только похожие на сдержанную перебранку разговоры его спутников.

-.. По воду ходить и ножки не замочить? — это насмешливо произносит Михаил Михайлович. — Пусть не в тот же день, пусть в другой. А вы? Сидеть на горе и поглядывать?

Мануков:

— По-вашему, если человек не кричит, не закатывает истерик на публику, значит, он никак не выражает своего отношения?

Михаил Михайлович:

— Выражает. Но в первую очередь всего лишь стремление загребать чужими руками жар…

— …Цинизм? — это опять говорит Михаил Михайлович. — Но, думаете, вверху можно на чем-то другом сделать карьеру? Николай Николаевич! Милый! В наши дни единственный популярный лозунг: «Битый небитого везет»…

Кто они были по отношению друг к другу? Начальник и подчиненный? Едва ли. Порою очень уж откровенной насмешкой встречал Михаил Михайлович утверждения Манукова.

Это продолжалось и вечером, когда вновь валялись на охапках соломы в какой-то избе.

Михаил Михайлович:

— А что же вы думали? Мы тоже имеем право тратить ресурсы только на удары лишь по болевым точкам. В этом — экономия сил, времени. Остальное — паразитизм. И если Россия ничего не может поставлять на внешний рынок…

Мануков:

— Вы — слепец. Верно, что эта страна продовольствия сейчас производит несколько меньше. Нои вывоза за границу нет. Отсюда в ряде местностей избыток зерна, сала, меда — и, значит, по-прежнему есть условия для выгодного товарообмена.

Михаил Михайлович:

— Бог мой! Роднулечка! Ну что прежде российский простолюдин — и деревенский, и городской — жрал в будние дни? Тюрю, мой милый! А что это? Лук, хлеб да вода. С квасом — только по праздникам. В Христово воскресенье! А теперь все, что по талонам ему ни выдай, проглотит. И никаких постных дней! И логика: «Чем мы хуже господ». И потому весь тот избыток продовольствия, о котором вы столь уверенно говорите, он благополучно испотребляет. Парадокс в том, что всюду только и слышишь: «Голод!» — а самые-то низы народа едят теперь куда лучше, чем прежде. Потому-то на них кремлевские правители с таким успехом и опираются. И заставить российского простолюдина снова полюбить тюрю не просто трудно, может, даже вообще невозможно.

Мануков:

— Вот и договорились. Значит, выход в одном: диктатор, при котором страна умоется кровью. Чтобы опять в ней с радостью жрали эту самую тюрю.

Михаил Михайлович:

— И думаете, он подчинит себе нынешнего российского пролетария? Голубчик! Прекрасная иллюзия детства. «Эйпл сейк, итс со сви- ит ин чилдхууд», как вы любите повторять…

С каким же трудом Шорохов дождался минуты, когда Мануков вышел из избы! Сразу спросил: