Станислав Мыслиньский: Над Припятью

— Пожалуйста, в избу… — шепнула Параська.

— Нет времени. Скажи, куда подевались Тарасевичи? В сторожке нет никого. Где они? — спрашивал он нетерпеливо.

Параська молчала. Она прислонилась к дверному косяку. Дверь, высвободившись из ее руки, тихо скрипнула заржавленными петлями, за ней показалось темное нутро комнатенки.

— Почему молчишь? Что здесь произошло?

Подхорунжий услышал отрывистое рыдание и почувствовал покалывание в сердце. Потряс женщину за плечо.

— Скажи же наконец!

— Боюсь, боюсь, — шептала Параська. — Они придут, убьют и меня… Это страшные люди…

— Кто они? Говори! Когда здесь были? — продолжал тормошить ее за плечо подхорунжий.

— В прошлом месяце… Может, раньше. Вечером пришло их несколько и начали бить…

— Тарасовича? Но почему?

— Кричали, что он помогает полякам и Советам, что женился на польке… Тогда он ударил одного… Господи, — рыдала Параська.

— А Оленька и мать? Говори, прошу тебя…

— Их тоже, как и отца… Мне велели смотреть на все. «Расскажешь, как мы поступаем с изменниками…» — Параська вся дрожала.

Подхорунжий молчал, чувствовал только глухие удары в висках. Мягко гладил костлявое и хрупкое плечо старушки.

— Успокойся, Параська… Значит, это были…

— Не знаю. Я старая… Велели только говорить, что так будет с каждым. Боже, как это страшно! И таких хороших людей, — всхлипывала она.

— И что с ними? — все еще допытывался он, хотя знал уже все.

— На кладбище. Пришли из села, помогли хорошие люди. Помогли, — шептала она.

Он прижал ее к груди. Из кармана вытянул сверток бумаг. Это были несколько долларов — последнее жалование, какое он получил в шацких лесах.

— Возьми это, пригодится…

Уходя, он еще слышал за спиной всхлипывания, отрывистые и бессильные. На склоне жизни эта женщина видела людей, которые были хуже волков…

Разведчики лежали на полу. Жбик стоял на страже в проеме открытой двери.

— В печи кофе, уже с сахаром, — сказал он вполголоса. — Твоя смена под утро, спи спокойно.

Подхорунжий вошел в избу. Нагретая солнцем деревянная крыша и стены дома излучали тепло. Серый свет луны пробивался в дом через отворенную дверь. Он нашел горшочек с кофе, поднес к потрескавшимся от жажды губам. Выпил залпом. Потом мимо молчавшего Жбика вышел во двор. Вокруг царила тишина. Только издалека, с восточной стороны, доносился гром. Какой-то момент прислушивался: гром или гул артиллерии? В сером лунном свете проступали очертания дома с остроконечной крышей. Высокие деревья окружали дворик, посреди которого был колодец. Он подошел и присел на пень у колодца. Все, как прежде. В голове мелькали обрывки воспоминаний: дом, деревья, лес, наполненный тишиной, и этот колодец, как прежде… А кто сидел здесь тогда? Вспомнил с трудом. Мысли путались. Конечно, Соломон. Это он в то утро с таким восторгом причмокивал толстыми губами. Все началось с того момента.

…Было это уже после сформирования дивизии. Штаб стоял в районе Жевушек, более двадцати километров северо-восточнее Владимира. Батальоны 23-го пехотного полка Гарды были расквартированы в Белине и Пузуве. Именно оттуда они двинулись на разведку местности в районе кладневских лесов. Это были крупные лесные массивы, примыкающие к Бугу. По другую сторону, в Дубенке, стоял немецкий гарнизон, который закрывал переправу через реку.

Во главе разведывательной группы он доехал до лесной сторожки, каких много в этих лесах: деревянный дом с остроконечной крышей, вокруг двора деревья, а посредине — колодец. Все еще было погружено в сон, несмотря на то что сквозь ветви голых деревьев пробивались уже первые лучи мартовского солнца. Выкатывалось оно откуда-то из-за невидимого отсюда горизонта.

Два улана из передового дозора, которых из предосторожности всегда высылали вперед, уже поили коней. Над ведром воды поднимался пар. Усталые кони по очереди погружали в ведро морды и, фыркая, приминали копытами остатки трухлявого снега.

— Докладываем, пан подхорунжий, здесь все спокойно, — доложил командир дозора. — Лесник украинец, к нам хорошо относится, сейчас где-то в лесу. В доме вся его семья. Я попросил что-нибудь на завтрак, — едва заметно улыбнулся он.

— А дивчина там — как малина… Кровь с молоком и медом, — добавил другой. Он сидел на срубе колодца и чмокал толстыми мясистыми губами.

Дальше подхорунжий уже не слушал. Не любил он подобного рода разглагольствований.

Он вошел в комнату. Но отнюдь не потому, что его заинтересовала эта «дивчина, как малина». Им руководило чувство осторожности, привитое во время обучения в школе младших командиров до войны и потом в партизанском отряде. Он предпочитал все проверить лично, независимо от степени доверия к подчиненным. Так предписывали не только уставы, но и законы войны. Он не мог вычеркнуть из памяти события, происшедшие несколько недель назад. Доверившись партизану из дозора, он чуть было не потерял отряд. Правда, они в конечном счете отразили атаку гитлеровцев, но не обошлось без потерь. В полевом суде партизан оправдывался как мог, что, мол, темнота, туман, несколько бессонных ночей, переутомлен… Из этого события подхорунжий сделал для себя вывод: надо доверять подчиненным, но и проверять их.